крутится. То ещё чего-нибудь заставит сделать…
Дома и Гришка был совсем другим. Дома они с Гришкой не расставались. Дома Гришке что скажешь, то и сделает. А тут? Прямо зло на него берёт. Как овца! Слушается вожатую, песни поёт, цветочки рвёт… Фу!
Но самым обидным казалось Васе, что все его попрекают семью годами и малышовым отрядом. Каждую минуту слышишь:
«Эй ты, малыш, посторонись, зашибу!
Или:
«Куда тебе, такому маленькому! Не дорос ещё!»
Или:
«Не смейте его трогать, он из пятого, малышового!»
Да разве он виноват, что ему семь лет и что он пока ещё в отряде малышей?
А взяли бы они его к себе в футбольную команду, посмотрели бы, каков он вратарь! Да он бы ни одного мяча в ворота не пропустил, не то что их Никитка Громов из второго отряда! Пять голов проворонил…
Один раз ему всё-таки повезло. Старшие пионеры строили новый стадион, ну и он взялся им помогать. Никто его не гнал от работы, никто его не корил, что он не дорос. Наоборот — старший вожатый Серёжа сказал ему:
— Молодец! Хоть мал, да удал!
У Васьки уши запылали от похвалы.
И вдруг за ним прибежала толстая Люся:
— Вася, иди скорей. Мы тебя ищем, ищем! Опять ты убежал.
— Не пойду, — ответил Вася. И прибавил: — Я работаю.
Но толстая Люся не отставала:
— А раз Таня велела тебе идти!.. Она сердится. Она сказала: «Опять он пропал…»
Тогда Серёжа, старший вожатый, который стоял рядом и только что его хвалил, теперь сказал:
— Э, брат, раз зовут — иди. Не заставляй вожатую два раза повторять одно и то же…
Вася шёл за толстой Люсей, и в душе у него бушевала обида: почему же на свете такая несправедливость? Человеку охота поработать, а ему велят петь песенки!..
А дорога, по которой они приехали, была за воротами лагеря. И дорога эта, он хорошо знал, упирается прямо в шоссе… А шоссе, и это он хорошо знал, идёт прямо, прямо до их заводского посёлка…
Нет, не останется он здесь. Убежит. Это он твёрдо решил.
А Грише в лагере нравится
Грише здесь всё нравилось — и сам лагерь, и весь их пятый отряд, и то, что им всюду почёт и уважение, потому что они маленькие. И с каждым днём ему всё больше и больше нравилась вожатая Таня, которая и на самом деле оказалась вовсе не сердитой, а была просто строгой и заботливой…
Утро. Вот он проснулся. Открыл глаза. Вся их спальня полным-полна солнечным светом. Солнечные лучи гуляют где им вздумается — и по бревенчатым стенам, и по просторному потолку, и по кроватям, и по тумбочкам, и по лицам мальчиков, его товарищей, которые спят в этой комнате. А девочки — в соседней, за стеной.
Гриша хоть и проснулся, но лежит смирно, не встаёт. Таня им всем сказала: «Вставать надо, когда услышите горн. Поняли?»
Гриша это понял и теперь ждёт горна.
А в окошко видны высокие густые ёлки и мохнатые сосны. Ветер качает их верхушки, и кажется, будто ёлки и сосны переговариваются друг с другом. «Ну как, хорош денёк?» — спрашивают у ёлок сосны. «Отличный, лучше не бывает!» — отвечают ёлки.
И Гриша так думает: отличный нынче выдался денёк, лучше не бывает! Вот только бы горн поскорее, потому что лежать и смотреть в окошко ему уже невтерпёж.
Но вот он трубит на весь лагерь — голосистый, весёлый, звонкий пионерский горн!
Теперь зевать нечего. Гриша сбрасывает с себя одеяло и принимается будить Васю. Он тормошит его, трясёт за плечо:
— Вася, вставай! Вставай же, Васька, уже горн!
Вася спит крепко. Он укрылся чуть ли не с головой и горна не слышит. Он просыпается с трудом. Глаза у него заспанные, лицо недовольное. Он отбивается от Гриши, ворчит на него:
— Пусти! Сам знаю… Не дадут человеку выспаться!..
А в дверях уже стоит Таня. Она в спортивных брюках, в майке. Она торопит их:
— Мальчики, мальчики, на зарядку! Раз, два, три — встали! Смотрите, девочки уже строятся…
Такими словами она поднимает их каждое утро, и Грише нравится, что каждое утро Таня их будит по-одинаковому.
А потом они на лужайке перед терраской делают зарядку. Все в трусиках. Все без маек. И все глаз не сводят со своей вожатой — как она, так и они, как она, так и они! К концу зарядки, если кому и хотелось подольше поспать, теперь проснулся окончательно!
Всё было хорошо у них в лагере. Даже толстая Люся ни разу не попросила у Гриши обещанного киселя и компота.
— Ладно уж, — сказала она, когда Гриша, верный своему слову, в конце первого обеда подвинул к ней стакан киселя. — Ладно уж, ешь сам. — Она великодушно толкнула обратно к Грише его стакан. — Я возьму добавку, а то мне тебя жалко…
Впрочем, Люся брала добавку не только киселя и компота. Она просила и борща, и котлет, и макарон, и блинчиков. Она с трудом поднималась из-за стола после еды, и Таня ей однажды сказала: «Ты будешь у нас рекордсменкой!»
Гриша не очень хорошо понял, почему именно Люся будет у них рекордсменкой, — ведь зарядку по утрам она всё-таки делала хуже всех. Но зря Таня так её не назвала бы, и Гриша теперь с неизменным почтением смотрел, как Люся уминает за обе щёки свои добавки за завтраком, обедом и ужином.
Да, всё было бы хорошо у них в лагере, если бы не Вася!
Вася был его самым лучшим товарищем. Они дружили и прошлую зиму, и позапрошлую зиму, и ещё раньше, когда им было только по четыре года. А разве приятно, когда твой лучший товарищ то и дело получает выговоры? И от кого? От их собственной вожатой!
Разве приятно, что Васька не хочет её слушаться, всё время куда-то убегает и его приходится искать? Он даже нагрубил однажды Тане — он в глаза назвал её малявкой…
Но главное было не в этом. Почти каждый день он твердит Грише то громко, то тихо, то почти шёпотом: «Вот возьму и убегу! Вот увидишь! Достанется ей тогда от старшего вожатого! Тогда узнает она…»
«Она» — это была Таня, и Гриша понять не мог, почему Ваське нужно, чтобы Тане попало от старшего вожатого.
И Гриша томился и страдал оттого, что он знает о Васькиных планах, но не смеет о них никому рассказать. Ведь Васька лучший его товарищ!
Но пока Васька только грозился. И Гриша, с опаской наблюдая за товарищем, всякий раз вздрагивал, когда тот твердил: «Убегу!»