сборника рассказов под названием «Из Полу-Азии». Тот удивленно ответил, что никогда прежде не слышал о такой книге. После этого клиент повернулся на каблуках и раздраженно пробормотал себе под нос:
– Ах, эти потеведрийцы… Полу-Азия!
Я поднял голову и словно во сне увидел, как синие с зеленью глаза сгорбленного великана, которого я хорошо знал, озорно подмигнули мне из-за шарфа…
Он вложил мне что-то в руку и быстро вышел на улицу. Я хотел броситься за ним, но он был выше, моложе и быстрее меня, я хотел закричать, но я был нем, я хотел заплакать, но это ничем не помогло бы. И я стал смеяться, все громче и громче, потому что внезапно почувствовал себя легким, как перышко, а потом склонился над тем, что вложил мне в руку ушедший великан. То была тоненькая брошюрка:
В ней лежала небольшая закладка. Я открыл книгу в заложенном месте, уже твердо зная, что именно найду. На памятной странице были описаны приемы, с помощью которых можно сделать непробиваемую одежду, заставить кого-то проспать три дня и подчинить себе собак. Я тут же увидел все словно воочию: пантера и другие хищники усыплены или приручены, а мой подмастерье бежит по подземному тоннелю под Зиммерингер Хайде. Нам его, точно, показывал Фрош. Я и забыл. А Симонис – нет. На полях страницы рукой Симониса, или Симона, или как там его по-настоящему зовут, было написано «Спасибо». И я был счастлив.
Однажды ночью мне приснилось таинственное, укрытое белоснежным ароматным плащом существо, прибывшее на Летающем корабле и поднявшее меня к вершине собора Святого Стефана. Там я увидел пьедестал, давным-давно предназначенный для Золотого яблока. На его месте теперь возвышался государственный символ, изображение архангела Михаила, защитника рабов Божьих. Существо показало мне надпись – семь слов, начертанных архангелом Михаилом. Я начал читать:
Затем, немного ниже, было написано
–
– Можно спокойно открывать тайну, истина останется загадкой! – перевел я.
А нечто продолжало:
–
То есть:
– Остается только…
Что остается? И существо открылось. Оно сняло капюшон и показало свое смеющееся лицо: то был Угонио. Тут я проснулся и поэтому не узнал, чем же заканчивается предложение. Но стоит ли слишком углубляться в это? Кто знает, не является ли фраза одним из тех безумных посланий осквернителя святынь, вроде
Париж
6 января 1714 года
Кто-то рассеянно толкает меня, возвращая к реальности. Немногие зрители поднимаются: панихида по аббату Мелани закончилась. Серебряные ангелы, которые милосердно несли его смертную оболочку во время церемонии, отдают носилки обратно старым слугам. А те отправляются в боковую часовню рядом с главным алтарем напротив ризницы, где будет похоронен аббат. Место готово, ждет только гроба. И скоро надгробный памятник флорентийца Растрелли украсит капеллу почтенным бюстом аббата, на память французским подданным, которые будут проходить мимо этого места.
Потребовалась эпидемия гриппа, которая занимает ведущее место в медицинских анналах и так выразительно описана в известном трактате доктора Вити, чтобы победить крепкую натуру старого аббата. Первые симптомы появились в декабре: температура, кашель, небольшое воспаление горла, слабый пульс, обильная, густая мокрота с кровью. Атто шутил:
– Это текуфа, – и смеялся, пытаясь отогнать страх того, что на самом деле настал его конец. Мы лечили его растираниями и ячменным отваром, от которого он потел, и состояние улучшалось. Мокрота была по- прежнему обильной, хотя и белой. Медики объявили:
– Лимфатический pleuritis spuria,[113] – криптические слова, за которыми я заподозрил Угонио. Ему прописали мирру, смешанную с камфарой, слабительное, эмоленты и даже китовую сперму, очень дорогое лекарство, сильно замедлившее выздоровление аббата, когда дело дошло до оплаты.
Когда худшее было позади, к Атто вернулось его обычное присутствие духа. Я часто видел, как он задумчиво стоит у окна и, прикрыв глаза, смотрит на покатые крыши, снова насвистывая себе под нос одну из тех арий, что написал для него Луиджи Росси. Я уверен, что при этом он вспоминал короля, когда тот был маленьким мальчиком и шестьдесят лет назад слушал арию в замке Сен-Жермен. И, быть может, он думал о причудливых переплетениях счастья и несчастья в его жизни, о зависти, дружбе, предательстве, невозможной любви, о причиненном ему насилии, особенно о том, самом главном, и об особенной судьбе, которая неумолимо решила все за него. Наблюдая за ним, мне нравилось думать о том, что, возможно, как раз в этот самый миг он взвешивает на хрупких весах воспоминаний вину и заслуги, зная, что он верно служил музыке и наихристианнейшему королю и что скоро наступит время, когда ему придется послужить более великому господину.
Доменико, Шампиньи и я беспокоились из-за сильного катара в его груди и небольшой лихорадки, которая случалась у него днем. Мы молились о том, чтобы он пережил зиму, а он, в свою очередь, выказывал полную покорность перед волей Господа; он был готов к великому шагу и хотел его совершить, да, он говорил о своей смерти решительно и часто, поручая Доменико множество вещей, которые должны были быть выполнены после его смерти, и в первую очередь, чтобы тот позаботился обо всех его рукописях и книгах: их следовало упаковать в ящики и вручить графу Барди, парижскому послу Медичи, для отправки в Пистойю. Слишком много тайн хранили в себе письма и мемуары аббата Мелани, чтобы он мог отважиться оставить их в своем доме после смерти!
Примерно через неделю, в день святого Стефана, 26 декабря, я услышал, как он бормочет:
– Время года для моего выздоровления не могло быть менее благоприятным, – однако тут же добавил с оттенком тщеславия: – Но оно и на крепкие натуры нападает.
Неисправимый оптимист, аббат Мелани! Он говорил о своей смерти, но совершенно не верил в нее. То, что он называл выздоровлением, на самом деле было агонией.
Четыре дня спустя, то есть 30 декабря, он захотел встать с постели, поскольку, как ему казалось, он задыхался. Однако и этого ему показалось недостаточно: он захотел сделать несколько шагов по комнате, опираясь на меня и Доменико. Но только он попытался двинуться с места, как воскликнул:
– Ой-ой, я больше не могу! – И нам пришлось снова посадить его. Но он потерял сознание, и мы уложили его в постель. На наши крики прибежала Клоридия, которая обтерла его царской водкой, ее каждый год заботливо присылал Гонди, секретарь великого герцога, и аббат вскоре снова пришел в себя. Правда, уже через четверть часа ему опять стало плохо.
– Не оставляйте меня, – сказал он, а потом лишился чувств, и так, в молчании и недвижении, прошло почти четыре дня, к огромному удивлению медиков, которым прежде не доводилось наблюдать, чтобы сердце восьмидесятивосьмилетнего старика так долго сопротивлялось. Позавчера, 4 января, в два часа пополуночи, он открыл глаза и сел. Я сидел у него в изголовье, я никогда не оставлял его одного, как и он поступал по отношению ко мне три года назад. Я взял его холодные костлявые руки в свои. Он пробормотал:
– Побудь со мной. – А потом, устало, протяжно вздохнув, скончался.
