Москва еврейская

слияния», Комитет отметил, что евреи производят торговлю и в других местах, например на ярмарках, при меньшем надзоре со стороны полиции, и все же не видно, чтобы эти евреи, большей частью купцы 1-й и 2 -й гильдий, промышляли сбытом фальшивых билетов. А между тем свободное развитие торговой деятельности евреев приносит выгоду государству, и жертвовать ею для частных интересов московской больницы нет никакого основания.

Но гр. Закревский был все же силен. И Комитет, несмотря на вескость своих рассуждений, согласился на дальнейшее временное существование подворья с тем, чтобы генерал- губернатор через три года вошел вновь в рассмотрение дела и сообщил свои соображения министру внутренних дел.

В 1855 г., согласно этому постановлению Комитета, новый министр внутренних дел, С. Ланской^[493], обратился к гр. Закревскому с запросом о дальнейшей судьбе еврейского подворья; московский генерал-губернатор по-прежнему стоял за его существование, и Ланской счел возможным предложить Еврейскому Комитету сохранить подворье «как временную меру впредь до приведения в исполнение всех имеющихся в виду правительства предположений к преобразованию евреев». Такое решение должно было надолго отсрочить уничтожение подворья, потому что задуманная правительством реформа могла быть осуществлена лишь через много лет. Тогда евреи вновь выступили с жалобой по поводу испытываемых ими стеснений как в московском подворье, так и в киевском, учрежденном генерал-губернатором Бибиковым^[494] в 1843 г. Это ходатайство, впрочем, запоздало, так как в это время дни Глебовского подворья были уже сочтены.

В заседании 31 марта 1856 г., то есть в тот день, когда было положено начало смягчению ограничительных законов царствования Николая I, Комитет об устройстве евреев вынес свое окончательное решение по делу о Глебовском подворье. В этот момент гр. Закревский не имел уже прежней силы. Старый крепостник, враг реформ, он потерял былое значение в правительственных сферах. И таким образом, пала та преграда к уничтожению подворья, которая высилась в прежние годы перед Комитетом в лице властолюбивого гр. Закревского.

Комитет смело заявил теперь, что он не может согласиться с утверждением генерал-губернатора, будто подворье необходимо для надзора за евреями и что оно не стеснительно для них, — для надзора за лицами, прибывающими в города, существуют в законах общие правила; временное пребывание евреев в Петербурге и других внутренних городах и на ярмарках «не указало нигде надобности в каких-либо особенных мерах»; заявлению же генерал-губернатора, будто подворье не стесняет евреев, противоречат поступающие от евреев жалобы. И поэтому, «признавая существование подворья не соответствующим общим мерам правительства и находя несправедливым относить содержание больницы на счет притеснительных сборов с евреев», Комитет признал, что «учреждение сие не должно быть терпимо».

5 июня 1856 г. мнение Комитета было Высочайше утверждено, а 30 июня гр. Закревский уведомил министра внутренних дел, что он уже распорядился об осуществлении Высочайшего повеления^[495].

Петр Марек МОСКОВСКОЕ ГЕТТО[496]

I. Население гетто

Чтобы понять, что такое московское гетто первой половины текущего столетия, мы прежде всего должны отрешиться от обычного представления о гетто западноевропейских городов.

Еврейский квартал на западе носил тот же характер, что и черта оседлости в России. Тут еврей жил общинною жизнью, потомственно пользовался правом оседлости, правом выбора законом дозволенных занятий и защитою, хотя и не всегда полною, имущественных интересов. Тут целый ряд поколений развивал свои умственные и духовные силы и вырабатывал себе типичный «modus vivendi», приноровленный к условиям изолированной жизни. Евреи были счастливы, когда о них забывали; уходили в себя и окапывались в религиозных формулах, когда их притесняли. Словом, гетто западноевропейских городов — это наша черта оседлости в миниатюре.

Совершенно иной характер носило еврейское гетто в Москве. Это не квартал с постоянным оседлым населением, а заезжий дом с беспрестанно меняющимися постояльцами. Тут не было семейств, а были лишь отдельные лица, и притом исключительно мужчины. Тут вопрос о хлебе стоял на первом плане, оставляя в тени всякие другие интересы. Тут еврей жил настоящим, прошедшее же и будущее принадлежали черте оседлости.

Состав населения московского гетто зависел от характера законодательных норм, регулировавших передвижение евреев во внутренние губернии. Как известно, временное пребывание вне черты оседлости было разрешено молодым людям 15–20 лет, приезжавшим для усовершенствования в ремеслах, лицам, занимавшимся извозом, купцам всех гильдий, а в некоторых исключительных случаях правом приезда в коренные русские губернии мог воспользоваться и всякий другой еврей. Все эти изъятия из общего правила о замкнутости черты, конечно, могли бы значительно увеличить приток евреев в восточную Россию, если бы не существовало целого ряда условий и формальностей, делавших приезд затруднительным, а иногда даже невозможным.

Основное требование, предъявлявшееся к приезжающим евреям, заключалось в том, чтобы никто из них не пребывал во внутренних губерниях без уважительной на то причины. В применении к молодым ремесленникам, приезжавшим для усовершенствования, это требование сводилось к обязанности представить удостоверение от трех христиан в том, что желание получше изучить то или другое ремесло есть действительный мотив приезда. Далее, от молодого ремесленника требовали, чтобы он тотчас по приезде нашел себе руководителя-хозяина, в противном случае он подвергался немедленной высылке обратно в черту еврейской оседлости^[497] . Насколько подобные требования были удобоисполнимы, можно заключить уже из того, что эта категория лиц в царствование Николая I почти не имела своих представителей в великорусских и прочих восточных губерниях.

То же положение, что без уважительной причины еврей не может оставаться в восточной части Империи, получало по отношению к лицам, занимавшимся извозом, тот смысл, что никто из них не имел права пребывать вне черты оседлости больше времени, чем это потребно для нормального прохождения обоих концов. Кроме того, эти лица во время своих отлучек не имели права заходить далее первой губернии, смежной с чертою оседлости^[498]. Лишь в конце царствования Николая I, когда опыт доказал, что для более правильных сношений внутренних губерний с западными без евреев обойтись нелегко, район отлучек еврейских «баал-аголе» был несколько расширен^[499]. В количественном отношении эта группа выходцев из «черты» была сравнительно невелика и впоследствии постепенно убывала по мере проведения первых железных дорог и улучшения способов передвижения.

Не более многочисленны были представители и остальных категорий лиц, имевших на законном основании доступ в коренные русские губернии. Порой еврей перешагнет «черту» для закупки продовольствия; изредка тяжебное дело привлечет истца во внутренние губернии для предъявления иска по месту подсудности; еще реже какой-нибудь счастливец прибудет сюда для принятия наследства.^[500]

Главный контингент выходцев из «черты» составляли купцы и их заместители — приказчики и доверенные лица. Из них-то преимущественно и состояло население московского гетто.

Численное преобладание купеческого элемента зависело как от подвижного характера этого сословия, так и от постепенного роста торговых сношений между внутренней Россией и ее западными окраинами. К этому следует еще прибавить, что и само законодательство, благодаря ли неоднократным ходатайствам евреев^[501] или же требованиям экономического свойства, относилось к купеческому сословию более благосклонно и менее придирчиво, чем к прочим приезжим. Закон по крайней мере руководствовался презумпцией, что купец, пребывающий во