руки и выходило из рук воплощенным чудом. Наконец, шатер воздвигся почти до неба увенчанной золотом головой, и был он зеленее, чем яблоко, нарядней весны, а на его верхушке горели луна и звезды.
Фараон остался доволен и вознамерился жить в шатре столько, сколько вздумается ему.
– Для того мы и создали тебе чудо, – сказал на это мастер Халладж. – Только помни, царь, что в нашей работе сплетено в единую нить мастерство шестерых, ты же будешь только седьмым. И никак нельзя тебе нарушать связь и вредить никому из нас, потому что работа тоже повредится и нарушится.
А о том, что именно его мастерство главное, Халладж не сказал Фараону, потому что был скромен. Фараон же возгордился тем, что Странники будто бы подтвердили его участие, а стало быть, верность его домыслов о головной опоре; и также затаил обиду за присвоение себе седьмого, а не первого номера по порядку.
Так пребывали они: один царил в шатре, а шестеро зарабатывали своим искусством у его стен. Искусство это было на самом деле не в том, чтобы изготовлять различные вещи, а в том, чтобы вместе с вещами менять себя и тех, кто вещи заказывает. Сколько-то времени спустя сотворил Халладж доселе невиданное, а что – о том не сказано; и оделся светом весь, а не только лицо, и говорит друзьям:
– То, что мы делаем, – оно отлично от нас, или сходно с нами, или и то, и другое сразу? Иное, чем я, или моя кровная часть, или и то, и это? Кажется мне, последнее вернее. Ибо нет границы между сотворенным и творящим и между творящим и Тем, кто, творя меня, внушил мне сотворение. Я создаю знаки и сам Его знак; Я – это Он, и Он – это я. Я – Истина.
Многие слышали, как он говорил это.
– Эй, да он еретик! – закричали придворные Фараона, и лизоблюды Фараона, и слуги лизоблюдовы, и рабы слуг, и весь народ Фараонов.
А сам Фараон, поразмыслив, сказал мастерам:
– Думаю я, что придется мне согласиться. Надо уважать народное мнение, тем более, что внушаю его обычно я. Прядильщик извергает изо рта хулу и кощунство, а это марает его собственный труд так, что, того и гляди, совсем порушит. И полагаю, должен я для острастки назначить ему казнь – принести, так сказать, его душу в жертву его творению.
– Не делай такого, – воскликнули пять мастеров, – ты горько ошибешься, если сделаешь.
– Нет, уверяю вас, почтеннейшие голодранцы. Не забывайте, что опора и блюститель шатра – я и только я. Однако если вы со мной в этом не согласны, я и вас казню для чистоты эксперимента. Впрочем, я сегодня добрый, поэтому всего-навсего вышвырну вас за границу и отправлю в изгнание. Ей-богу, уж это вас нимало не должно огорчить: вы и так калики перехожие, перекати-поле и безродные космополиты.
И вот пятерых мастеров погнали до предела этой страны, а шестому отрубили руки и ноги крест- накрест, будто разбойнику, потому что злоумышлял он против земного бога, а потом голову – такая казнь полагалась мятежнику против Бога небесного; а он смеялся в лицо тем, кто казнил, говоря, что ни Сущего от него не отнимут, ни его, мастера Халладжа, от Сущего. И многие люди, как простые, так и знатные, услышали эти слова сердцем и вышли из земли Фараоновой, а царь поначалу и не знал.
– Вот видите, – сказал Фараон после того отсутствующим Странникам. – Ни его, ни вас нет, а шатер стоит. Стало быть, я в нем главный.
Только радовался он не ко времени. На следующее утро рассучились волокна, что были земным телом Прядильщика, и выдернулись сшивающие нити, пропали яркие цвета, неведомая гниль изъела полотно, что некогда выглядело таким лощеным и прочным, а золото навершия, мы думаем, вернулось туда, откуда пришло – ко звездам. Фараон проснулся посреди черного пепла, будто на пожарище, и траурные хлопья покрывали его стан, плечи и голову. Так вышло, потому что не был он первым в братстве Шатра, не сумел сделаться и последним!
Оглянулся он вокруг себя и услышал, как бьется в глубине его земель огромное сердце, клокочущее скорбью – то горы оплакивали свою младшую сестру, и все человеческое тщеславие было перед лицом этого не более чем писк мыши.
– О, если бы мог я вернуть то, что сделано! – воскликнул он во внезапном озарении. – Вот чем заплатил я за свою дерзость – только подлецы и скверные советники остались у меня и ни одного истинного человека рядом. Если бы мог я дотянуться до тех, кто ушел, и того, кто умер, – быть может, и умолил их принять меня в круг.
И согласились с ним великаны, стерегущие границы его земли, что, наверное, умолил бы.
– Аум. Хум. Ху, – сказала Главная Огнедышащая Гора сквозь плотно сжатые губы, силясь удержать в себе лаву, что горела внутри ее гневом, и подступала к самому горлу. Но вот она не выдержала, и уста разверзлись. Сотряслись опоры и балки, стены и крыша мира, и небо рухнуло на землю каменными осколками, и огонь покрыл лицо земли – за обиду, что нанесена была одному человеку.»
…Растительная пища дает совсем немного тепла, поэтому днем мы вечно голодны, а ночью жмемся друг к другу. Вообще-то Бэс как-то раз на ходу ухватил поперек живота пегую мышь- точильщицу, но та выругалась довольно-таки членораздельно. Он уверял потом, что скорее всего имел место защитный гипноз, никакой разумной ауры вокруг ни он, ни Арт не ощущают, но кто в таком случае гипнотизирует и ради чего? Эти самые твари почем зря обгладывают, точат в нашем Лесу молодые корни, по этому самому и прозваны. Говорили, что бобровый народ шугает их без пощады, но то бобры – не кхонды и не я. Кроме этой мелкопятнистой морды, нам не попалось ни единой сколько-нибудь крупной живой души. Всякую безмозглую мелочь наподобие червяков, жуков или гусениц, которые прятались под корой, мои спутники жрали без угрызений совести, хотя и стеснялись заниматься этим на моих глазах. Я, кстати, не австралийский або, чтобы питаться всякими членистоногими.
– Мама, сойди-ка с тропы, а? Дай я нам хотя бы мха или ягеля какого унюхаю, пока ты отдохнешь на обочине, – просил Артханг.
Посреди дня Бэсик острил:
– Всё, во мне завод кончается и я сам тоже. Ина Тати, слушайте, если мы сейчас не передохнём, то факт передо?хнем!
Это они так экономили мои силы.
Страна Зимы все глубже затягивала нас в себя. Звездный холод стал снаружи, застыл внутри нас, и мы сами тоже сделались им. Темный вечер и звездная ночь менялись друг с другом до бесконечности, путь наш пролегал посреди гигантских елей, и лунный свет клал на них металлический отблеск, солнечный – овевал желтоватой дымкой. Если, конечно, это солнце в здешнем перепутанном небе, а не какая-то иная закатная луна… Изредка дальние горы очерчивала бледно-розовая кайма, что бывает перед наступлением очень морозного или ветреного дня, но туман или облака висели наподобие одеяла и не пускали вниз особенную гибельную остроту здешних мест. Острота – атрибут ночи, когда все контуры кажутся вырезанными кинжалом из жести; вечерний день то и дело размывает их, возвращая предметам объемность.
Постепенно мы уловили, что некто за нами следит. Ничего, впрочем, для него не было в том хитрого – мы оставляли за собой широкую полосу, и легкой поземке было не под силу ее полностью затушевать, снегопадов же пока не было. Этот «некто» не мешал нам, не пытался напасть или перепугать, но и не помогал. Разве что оставит на тропе шишку с хрупкими и маслянистыми орехами или пурпурная гроздь мороженой вязеники свесится прямо перед нашими склоненными к земле носами. Выглядело это почти случайностью: так приваживают к себе дикого и робкого зверька истинные цари природы.
И вот мы дождались – когда стало почти одинаково, идти нам куда-то или не идти. Как это случилось? Не поняла. Будто утром дунул ветер, невидимый и неслышимый, и вот они уже окружили нас и глядели своими переливчатыми опаловыми глазами.
Размером они были пожалуй, не с самого крупного кхонда. Правда, я так давно не видела никого, кроме сына, который в Лесу числился длинноногим и тощим мальчишкой; вот он, и правда, на их фоне слегка потерялся. Также не стала бы я называть их и белыми – только самые кончики остевого волоса, имеющего серый или бурый подшерсток, отличались изумительной красоты седым, голубовато-серебристым, лунным оттенком. У иных такой мех был погуще и лежал на спине попоной – или как манкатт поперек боевого седла.
– Нагулялись, путешественники? – спросил один из них вполне миролюбиво. – Вот дела! Все Туманные Горы звенят этим на день спорого бега, а наши братцы-лешаки спят себе, как щенята у мягкого брюха.
Выговор его был погрубей и поплотней обычного кхондского, скорее рыкающий, чем с придыханием, и
