смотришь. Вы боитесь встретить иной свой сон лицом к лицу – вот в чем секрет.
…Песок и грязноватая серая галька с пятнышками смолы: это Черное море в бухте наплескивает на нее, оставляя следы идущих по нему грузных кораблей. Волнёшки окатывают гальку, потом отходят назад, и на кромке прибоя она обретает цвет и звучность. Тот, кому повезет, отыщет кусочек ракушки, панцирь крабика, обкатанный яичком осколок бутылочного стекла, «куриного бога» или «маму с младенцем», а то и сердолик. Но лучше всех – безымянные камушки с прожилками или искрой, пластинками слюды или выпуклой жилкой твердой породы. На них не навесишь ярлык: каждый из них, пускай и самый невзрачный, живет сам по себе и неповторим.
Мне шесть лет, я только что научилась держаться на воде и ужасно горжусь этим перед всем светом, а перед отцом и дедом, бывалыми пловцами, – на особицу.
Море здесь мелкое, тихое, едва плещется посреди взлохмаченных бурых водорослей, которые нанесло сюда штормом. Он бушует за волнорезом, который отгораживает пляж от бухты – там, как говорят, все двенадцать баллов, хотя врут, поди, – и вольная вода гулко бьет в жесткую спину мола.
Отец и дед быстро раздеваются на отвоеванном пятачке – одеяло расстелено посередине копошащегося человеческого мяса – и заходят в воду, где все-таки посвободнее. Я мигом скидываю платьишко – и за ними.
Вначале я счастливо, как собачонка, плюхалась в том борще, что варился внутри бухточки. Но когда по мне заехали тяжелым, в пупырышках, водяным мячом, а мои мужчины кролем пошли к волнорезу и переплыли через его бетонный верх, не выдержала. Да, там был еще человек, в алой, как буек, шапочке, он плыл впереди всех, поворачивая лицо из стороны в сторону и угловато взмахивая рукой, как будто подзывал всех нас троих, и первое время я видела его совсем отчетливо. Это пока меня не утянуло за мол. Вышло это легко – по воде, которая то и дело заливала поверх него. Воду я любила и доверяла ей – ее солености и горечи, честности и чистоте, и не уставала, не насыщалась ею. Она и за преградой показалась мне такой же моей, едва ли не ручной – волны разбивались не доходя мола и были невысоки. Только почему-то они начали захлестывать меня с головкой, чаще и чаще, и я никак не успевала хлебнуть в промежутке воздуха, а отец и дед не видели меня в упор. Крикнуть я не то что не догадывалась – не было времени ни на то, чтобы открыть рот, ни на то, чтобы как следует испугаться. А тот пловец все шел вперед, обгоняя их, и резиновая шапочка раскачивалась на волнах спасательной шлюпкой, но тут мое лицо наискосок затянуло серым, влажным, с пузырьками…
Мужчины вернулись, наконец, приподняли меня над водой, как дельфиненка, и потащили. Обратный путь оказался потруднее – волны стаскивали нас с волнореза, и впечатанные в бетон ракушки наждаком обцарапали мне коленку, а деду бок.
Но это как раз ничего. Самое потрясающее совершилось на берегу, когда мама и бабушка захватили меня в огромное пляжное полотенце и стали растирать.
– Чего ж ты в воду полезла! Мы только ахнули – а ты уже плывешь, и так шибко, что мы тебя уже после мола завернули, – ругалась бабуля. – Совсем спятила. Кто же в такой шторм в открытом море купается?
– Человек в алом капюшоне, – возразила я. – И деда с папой.
– Танюшка, да тебе с перепугу померещилось, когда тонуть начала, – с уверенностью сказал отец. – Тот мужик – не знаю, а мы следом за тобой в воду бросились.
– Мама, и ты видела? Мам, так разве ж я полезла бы вперед взрослых? – спрашивала я, твердо зная, что и она подтвердит. Дед, однако, в спор со мной не вступал, да на то он и был вечный молчальник.
Вот и уверили меня, что мне примерещилось, попритчилось и вообще я на выдумки горазда. То же были взрослые, и сколько их было на меня одну!
А все-таки я жила с глубинным сомнением. Ведь я бы не сумела плыть быстро. Во время того приключения я не боялась ничего и никого, мое сознание оставалось ясным и незамутненным, как та самая «вольная вода». И я была очень-очень рассудительным ребенком, надо мной даже смеялись из-за этого! Мои вечные фантазии в пределах лобной кости – одно, а вот перекроить на свой лад свидетельства чувств и их органов – другое.
Так в логически выверенной развертке картинок из моей жизни вышел сбой, произошла накладка: должно быть, дедушка крутил свой самодельный бумажный диафильм на календарном корешке не с той скоростью, какая требовалась. Возможно, в том варианте, который я запомнила, моим спасением занимался таинственный пловец? А, может быть, и никто – однако в итоге Тому, Кто играет всеми нами, показалось расточительным сбрасывать со стола столько шахматных фигурок зараз: ведь дедусь, с его чуткой совестью, мог не пережить меня, бабушка – того, кто так исправно служил ее норову громоотводом… и далее по возрастающей. Все мы друг с другом повязаны… А возможно, Делатель Игры попросту сохраняет в целости все варианты, вплоть до самых неудачных – ведь у него логика иная, чем у нас.
И в таком случае, кто мешает мне повторить сначала?
Вот я стою в одних трусиках на кромке соленой воды. Сверху палит светило, небесный циклоп: внизу кишит кишмя рутенский пляж, будто колония живчиков в окуляре микроскопа. Гвалт, чавканье фруктов в пальцах и во рту, шлепки по мячу, грохотанье булыжников – все это схватывает меня со спины и выталкивает в море, такое чистое, что даже песок, взбаламученный ногами, тотчас оседает на дно кристаллической пылью. Вода стеклисто плещется у щиколоток, туго обтягивает коленки и бедра; я побаиваюсь холода, что идет из глубины, поэтому тороплюсь с размаху плюхнуться на нее животом и поплыть, суча руками под грудью. А море так славно приподнимает тебя, оно такое живое и надежное – с волн, самых крупных, легко скатиться, как с горки, если уловить момент, когда тебя вроде как подмоет, и броском перевернуться на спину. На спине хорошо, так я и отдохнуть могу, если руки устанут, только сильно отнесет в сторону. Но пока я плыву, стараясь во всем подражать моим взрослым, – на левом боку, окуная лицо в воду на выдохе и выхватывая из моря правую ладошку, – и мое маленькое тело режет его как нож.
Свое полновзрослое существование я знаю, но смутно, как давнишний запах. Поэтому нисколько не боюсь той нижней бездны, которая подступает к моим открытым глазам. Там колышутся юбочки медуз и ленты ламинарии, снуют мелкие рыбешки со смешным названием: барабулька и бычок. Через мол я попросту перемахиваю – его вроде бы и нет вовсе, так, аквариумная безделушка. С той стороны волнореза волны загодя пригибаются и становятся мелкими – это самая опасная толчея; надо суметь поднырнуть под них и плыть, долго, докуда хватит твоего легочного кислорода, а потом угадать точно в промежуток между двумя водными холмами. Так я и делаю, только вдруг исчезают и водоросли, и рыбы, и даже медузы. Ничего, кроме камня и бледной мути. Сероводород, на дне моря, где совсем глубоко, он стоит, как туча, как серая смерть, а я скольжу туда, будто на лыжах, и могучая сила чего-то иного скручивает меня в воронку… А вверху тот пловец в алой шапочке ждет меня, сам не зная… Или – зная?
Потому что в самом низу, когда мочи нет терпеть, какая-то новая сила поддает меня снизу, белесое в мгновение ока сменяется чернильным, потом темно-зеленым, и я ракетой взмываю на самый гребень крутой волны: светлая крупинка, малая малость посередине мирового океана. А он берет меня в теплую горсть и протягивает светилу, что цветет аж на полнеба огромным подсолнухом с голубоватыми семечками внутри.
Так я прошла через мглу покрова.
– Окунулась в Чернильницу, да? – смеется Иньянна, и глаза ее переливчаты. – Только не делись со мной тем, что отыскала на ее дне, – растеряешь еще.
– Я прошла поворот, Танеис, – губами и душой назвала я ее подобосущное имя. – Может быть, то, чего я хотела, вернулось в наш мир, а может быть, сам мир изменился?
– Закон пишется для того, чтобы только смелые могли его нарушить, – вместо Иньянны- Танеис-Тергаты отвечает мне Шушанк, помешивая можжевеловой палочкой в котелке со здешним высокогорным кофе; и я понимаю, о чем он.
– И принести в мир новое возможно лишь нарушив некий фундаментальный запрет, хранящийся на
