Нравственность их спонтанна, но не инстинктивна. И еще они люди, которые могут размышлять о добре и зле, но уже переступили через эту ступень рефлексии. То, что обыкновенные люди считают нравственностью, у них сокровенный закон – однако и символ горнего, того, что так же сходно со здешней моралью и так же отлично от нее, как человеческая любовь – с любовью Бога.
– Того я и хочу от вас, Тергата. Не сторонников, но таких Живущих, что изо всех четырех стихий возьмут наилучшее. Вы ведь тоже видели Храм с его надвратными фигурами? Они помогут этому миру: моя Триада не так безошибочно выбирает добро, как это получится у них. Они никогда не сотворят подлости и не покривят душой, не впадут в неумеренность и не дадут напыщенной клятвы – ибо такова их природа. Самим своим бытием они ниспровергнут ту Андрию, которая нуждается в ниспровержении. И Рутению вдобавок.
– Рутения – это ваша страна, планета или ваш всепланетный менталитет?
– Скорее худшее, что в них во всех трех есть. Когда человек мнит свою страну великой и мечтает о ее приращении, автоматически считая это благом и для окрестных стран. Когда он уверен в ее духовном мессианстве, не замечая, что такое устремление характерно и для соседа, или хвалит ее, не понимая, что на такое имеют право лишь иноземцы. Во всей истории видит лишь те страницы, где с красной буквы написано имя его нации, и слышит только те слова, что похожи на его родную речь. Связывает себя с родной землей, боясь порвать свою пуповину, будто от того он истечет кровью, как одинокий младенец. Это всё симптомы болезни, от которой я бы хотела излечить мир: все мои сопланетники сначала рутены, а потом люди, и очень немногие – наоборот.
Я замолчала.
– Что же, – сказала Иньянна погодя, – своих невест Лес получит. Я скажу об этом, и те, кто захочет выйти с вами, – выйдут.
– Решения Совета, правительства, хотя бы старейших женщин – не нужно?
– Да нет. Каждая из нас решит для себя и ради себя, а вместе получится то, чему надлежит быть. Это надежнее того, что приходит сверху.
…И вот, выпустив Андрии кровь из жил той нашей отчасти спонтанной акцией, когда от нее ушли «малые друзья», мы вознамерились устроить так, чтобы и самих андров, их рода, чистоты их крови не осталось на этой земле.
Мы прошьем все царство андров снежнацкой нитью. Укрепим его изнутри той связью, что будет нам угодна. Нужно ли тогда нам ниспровергать правительство, когда оно и так будет подспудно состоять из наших? Только подуть в манок, разбудить в нарожденном и повязанном любовью поколении его дремлющую суть… То будет идеальный переворот, чисто духовный, без борьбы и без убийства. Скрытый, медленный – и тем паче верный.
А к тому же Владетелю Эрбису, где бы он ни находился (а находился он в некоем поистине странном, странническом месте) и сейчас достаточно воззвать к родне «по сестринской линии», которая служила ему по праву, что выше любого писаного указа, как совершится и какой угодно материальный переворот: государственный, экономический и, пожалуй, даже религиозный.
Но пока мы ждали. Когда поспеет яблоко на ветке и сорвется вниз? Когда ореол, возникший тогда над костром, сгустится не в зверя – в человека? Когда – в который по счету раз – город Шиле-Бразза войдет, окруженный парадом планет и скоплением светил, – в точку Суда уже не по касательной, а прямо и всецело? И Суд будет Судом, а не символической аналогией? Во всей своей сокрушительной и прекрасной мощи?
Теперь – как мы готовились.
Девушки Белых Волков и раньше приходили в Андрию по-партизански и жили в малых торговых селениях, приглядываясь к холостым парням и подманивая их. Вопреки распространенному мнению, в городах было опасней: полиция нравов блюла чистоту расы, да и доехать и выехать чего-то стоило. Появляться им на Мункских Болотах было делом бесперспективным и нелояльным. Теперь же, когда мы договорились о транзитном проходе с коваши и о всяческом содействии с теми агентами леса, что оставались в Андрии, операция приобрела размах и масштабность. Мы могли устроить так, чтобы девушка поселилась со своим каурангом (не мужем, ибо, как уже говорили, зачем тащить в Тулу самовар, а в Шиле…), с котом, приятелем или подружкой, которых ради такого случая отпустил от себя Лес, – в доме старого хозяина, покинутом четвероногими во время Великого Исхода домашних любимцев. Зверюги служили визитной карточкой и символом прощения. Что происходило в стенах дома потом, с каким стыдом и облегчением принимали там «возвращенцев» заодно с «новопоселенцами» – можно было только догадываться. Всеобщее озлобление к этому времени перегорело, а бдительность хотя и усилилась, но стала вполне казенной. Бэс и Шушанк утрясали паспортную проблему, не такую и сложную в стране беженцев и рабов. Ради этого они восстановили прежние связи и выгребли все Бэсовы денежки из банков. Они – но по большей части Бэс, потому что его хозяин вошел во вкус высотного отшельничества.
Было ли нам стыдно – мне, моей Триаде и снежнакам? Нет. Андрского доверия мы вовсе не обманывали, да и не было оно абсолютным с самого начала. Теми, кто решался открыть душу и сердце нашим вестникам, истина овладевала быстро и захватывала их полностью. Они принимали ее, а приняв – подчинялись: в том-то и была главная прелесть нашего плана, что он обеспечивал постепенную и поступенчатую селекцию единомышленников. Все те, кто делал первый шаг навстречу – радовались своему псу, коню, кошке – были сочувствующими, те, кто дружил с красавицей снежначкой (по паспорту белокожей инсанкой) – укрывателями. Тех же, кто подпадал под обаяние ее доброты и чистоты, мы спокойно числили в союзниках. Предать они могли, разумеется, такова уж натура андрская двуногая – но случалось это на удивление редко и без особых последствий. Ну, а мужья и возлюбленные – те становились нашими по крови и плоти, и моральное их состояние вообще переставало быть для нас проблемой. Главное – они были, наша безопасность по сравнению с достижением цели не стоила почти ничего.
Мы взламывали клетку всеобщей трусости, соскребали кору заблуждения – и ставили андров лицом к лицу с их давешним кошмаром. Каждого по отдельности: так мы истребляли стадо. Потом мы показывали каждому, как много подобных ему смельчаков и как они сильны – так образовывалась новая общность. Мы вели бескровную войну и добивались бескровной победы.
Я разъезжала с Бэсом по всей стране, кроме Леса (наверное, боясь, что вторично не смогу его покинуть), возвращалась в Горы, где у меня были мой сын и мой Шушанк. В стране, где после объявления независимости все кипело, можно было, как здесь говорят, спрятать и льва, переодевши кошкой; тем не менее, что-то останавливало меня рисковать Артхангом, а, может быть, он и сам дожидался оказии, которая сделала бы из него кое-что получше разъездного чиновника при «царственной матери». Во всяком случае, он не настаивал, а напротив, глаз почти не казал во время моих наездов – видимо, обделывал свои делишки.
И вот как-то мой блудный сынок объявился с клеймом полного торжества на дурацкой морде.
– Мама, я хочу спеть Хрейе кхондскую песню, – объявил он с порога.
– И какого жанра, – спросила я, видя, что он еле поздоровался, и то небрежно. – Эпиталамного?
Он кивнул.
– Экий ты скорый за моей спиной. Принципиальное согласие получено или еще нет? Если окажется, что ты спятил в одиночку?
– Ну… без решения матери она не захочет, это я понял.
– Чьей матери, твоей или ее?
– Обеих.
– Примерная какая дочка, даже удивительно.
– Мама, она же вторая Серена, а третьей мне не отыскать.
– Н-да. Время, конечно, вас подпирает. Молодость прошла, жар сердца отгорел…
…И вот я выступаю в роли свахи. О Господи!
Надо сказать, что те мои кхонды, что тайно проживали в Андрии, не заключали с Белыми Волчицами ни браков, ни даже любовных союзов: слишком ошеломительной казалась им их стать. Кауранги были вроде как понахальнее – это в прежнее время их скорее умыкали, чем добивались доброго согласия. Лишнее говорить, что и смирение, и дерзость мужчины проявлялись не в самом более или менее ясном предложении дамы, а в ответе на него. Да и направлены подобные старания Белых Волчиц казались более на двуногих.
