даже имеет тамошнее имя. Но кое-кто должен все время передвигаться между нами и ими. Вот наш молодой – хотя какое уж там молодой! – вождь: в том одном его главенство, чтобы смотреть, чем занято мункское рассеяние, что мастерит и какими вещами торгует.
– Как его Мали – не ревнива?
– Нет. Она и в этом не наша. Как ушла когда-то от нас, так и все мункские чувства за порогом оставила.
Так шли рядом и сходились лучи бесед.
В остальном двое кхондов жили, просто плывя по течению, ничем особенно, более прочего, не увлекаясь. Даже интерес Артханга к философии коваши был отзвуком той сцены во время грозы, когда Серена поняла половину, а он – едва четверть того, за чем шли сюда, – и на том остановились, будто уперлись лбом в неохватный древесный ствол. «Не торопи событий и не догоняй их – позволь им накрыть тебя подобно большому приливу», – гласит мудрость Триады.
И однажды младший вождь остановил обоих прямо посреди белых стволов, где они пытались искать ягоду-черницу цвета грозовой сини, и сказал, будто не обращаясь ни к одному из двоих:
– Та, что привыкла скользить по Древу Историй так ловко, как четверорукий и хвостатый крошка-мунк, думает, что одного этого хватит для здешнего учения; и горюет, что не допущена.
– Я учусь. Разве ты не отметил сам, что я умею это делать?
– Верно. Но ты учишься пустякам и ото всех понемногу, впитываешь знание самою собой, без различения его значимости, – в надежде ухватиться за край сути. Слушаешь голоса нашего мира и качаешься на их волнах, как поплавок, подчиняешься, растворяясь и сама становясь этими голосами. То начало учения, не более.
– Что позволено, то позволено, – девушка пожала плечами, этот рутенский жест получился у нее как бы помимо сознания. – Может быть, ты думаешь, ваша Сила нужна мне, чтобы сжимать коленями бока фриссов или фехтовать?
– Для этого она тоже годится, – согласился Коваши.
– Боюсь, что вот я не только к этому одному пригодна… Так что мне делать, чтобы учиться на ваш лад – в вечернюю школу записаться?
– Нет. Повернись ко мне лицом, загляни глазами в глаза. Сила едина, но течет сквозь каждого из нас – попробуй узреть ее, как ощутила. Угадай мое заветное – это мой ключ к тайне.
– Я не гадалка, да и что тебе в том знании?
– Хочу проверить, понять, чего ты стоишь. Чтобы перенять Силу, делающую из мертвого живое, из застывшего – текучее, нужно быть не перекати-полем, а деревом, корни которого прикасаются к земной кости, собирают соки из ее тела и гонят вверх вплоть до конца самого малого листика.
– До сих пор я искала пути в живущем. Ты же хочешь, чтобы живым путем стала я сама.
– Как же иначе?
– Я не смогу. Слишком тонки хитросплетения той сети, в которую спутаны ветви деревьев – моих предков, предков Живущих на земле.
– Так зачем их распутывать? Прими все их, как есть. Ведь ты один раз приняла в себя молнию, только я не допустил ее ударить тебе в сердце и испепелить его – оно было еще незрелое, это сердце. Молния совершила круг и прошла меня тоже. Теперь она дремлет в тебе, в нас обоих – согнутый клинок, который ждет часа, чтобы распрямиться. Читай!
– Я не умею читать.
– Смотри в глаза.
Они взялись за руки – невольно, неосознанно; кольца притянулись друг к другу. Серена сделала усилие, чтобы сморгнуть, видел Артханг, и не смогла. Так шло время…
– Хватит. Теперь ты будешь каждый день приходить и читать во мне, пока я не скажу: «Довольно», – приказал Коваши.
– Это сродни плену, – отозвалась девушка. – Только разве каждый из нас – не пленник в самом себе?
Снова дни шли за днями. Артханг метался и ревновал, а Серена не находила в себе сил, чтобы его успокоить.
Наконец, Коваши сказал:
– Что ты читаешь во мне теперь? Пленница в пленнике?
– Слова о любви, которая бьет и раскаляет; брачует небо и землю. О твоей одинокой и потаенной любви, которая пыталась соединить несоединимое, но вместо того стала призмой, вобравшей свет любви вселенской.
– Ты угадала. Может быть, у тебя было о том головное знание, но это неважно. Главное – ты переживаешь это по-своему, я даже не знаю как, но неважно. Теперь ты умеешь читать во мне, сможешь читать и в других Больших Мунках, и они пропустят тебя к Силе. Но помни: ты не всевластна, как и всезнающей тебя пока нельзя назвать. И то, и другое стоит помимо тебя, как в хранилище. Тебе еще надо научиться управлять этим. Это опасно, но ты ведь и рождена для иного, чем все Живущие – у тебя получится.
– А теперь мы расстанемся, – перешел он на обычный тон, чуть ироничный. – Татхи-Йони скучает по кольцу, а я – по стольному городу Шиле-Бразза, где из песка растут сталагмиты, как в пещере. Вас с братом проводят, чтобы обратная дорога не была такой длинной. Да, кольца сослужили нам неплохую службу, для которой и были предназначены, теперь их нужно отдать. Но не торопись с этим, и я не буду. Случай заберет их сам во имя того, чтобы приманить и свести иную пару.
– А меч-талисман? Отец Мечей? Я хочу знать, что с ним будет.
– Тоже дождется своего. А пока скуем ему еще и ножны.
…Вот так моя доченька и соединила в себе все четыре стихии и четыре… ах, три царства мира Живущих. Четвертым царством, то есть человеком в полной мере, эта высокоталантливая свистушка пока еще не сделалась, по моему разумению. Я об этом не горевала: оно придет, не минует ее. Зато в лице мунков-хаа мы получили необходимых нам и весьма грозных союзников в затеваемой нами Великой Холодной Войне Нервов.
Ну и, разумеется, наши юные хитрецы и неслухи с блеском прошли инициацию и сразу же после нее были объявлены дееспособными и половозрелыми. Подвергнуть сомнению их россказни никому не пришло в голову: здешний народ уже давно и прочно уяснил себе нежизнеспособность и бесперспективность любого вранья.
Естественно, обоих тут же с ходу подключили к нашему проекту. Подоплека замечательной игры с андрами, которую я придумала и кхонды одобрили, заключалась в том, что люди-человеки никогда, по сути, не вглядывались пристально в своих младших братьев – и в физическом, и в духовном плане. Они так поверили любви и преданности своих каурангов и фриссов, что сочли ее слепой – а она таковой отнюдь не была. Что же касается физической стороны, то андрские кауранги отличались большим разнообразием окраски, формы и размера; специально вычленялись и культивировались породы сторожей, охотников, домоправителей и дамских наперсников и наподушечников. Поэтому кхондский тип сам по себе воспринимался как нормальная разновидность боевого, «служивого» пса. Головная боль наша состояла в том, что мы запускали их в порядочном количестве, и надо было создать внутри кхондов некое разнообразие – хотя бы мастей. А ведь подкрашивать темно-серую шерсть или вставлять в зеленовато- голубые глаза контактные линзы из мориона было неразумно – это легко могло выйти на поверхность. И что по сравнению с этим было – преодолеть ночью полоску золы и сажи!
Выручило нас то, что многочисленные и слегка презираемые андрскими селекционерами каурангские дворяне произошли от вторичного смешения каст, вычленяемых андрами по своему произволу и капризу, хотя иногда – по необходимости. Касты были красивы, однако склонны к вырождению, и для прилития крови приходилось держать «стадо» первоначальных собак, куда более единообразное. Но и возникшие спонтанно плоды мезальянсов и пылкой, но мимолетной страсти также тяготели к этой первоначальности; так что между отцами-прародителями и маргиналами, подлинными аристократами и «самострочными» дворнягами не было существенной разницы.
Вот на оба этих фланга мы и решили делегировать наших шпионов. Типичный кхонд выглядел как прасобака, собака без извивов и выкрутасов, пес без дураков – и нужно было только распространить наших
