пропускать его – иначе родится неприязнь. И как бы ни было больно и страшно разлучаться – разлука неизбежна. В печалях ты родишь и в страдании рождаешься на свет.
– Я вернусь, – произнесла я в последний раз на языке Триады. – Я вернусь и принесу новое.
Может быть, сердце мое тайно сочилось слезой – не знаю; но глаза, омытые чистым воздухом перемен, сияли и полнились непознанным.
Теперь пошли культивированные поля и сады, все в сетке низких плодовых деревьев, в широкой раме тополей или кипарисов, рябин и боярышника. Лист их был иногда скручен на концах, будто пытался обратиться в сигару-гавану.
Колесанки, слегка пыля, пролетали через мосты над тихими величавыми реками; их вода, закованная в гранитные плиты, казалась невозмутимо прохладной. Кругом были зелено-золотые рощи, смирные холмы и робкие, стыдливые озера, ровная, как на стриженом газоне, трава почти без цветов. Плавный, ласковый, переливающийся из пустого в порожнее, убаюкивающий пейзаж, каких я вдоволь насмотрелась в той, рутенской жизни. Прелестный. Прелесть – вот нужное слово. Только вот свежести в воздухе не чувствовалось – сухость, жара, осень. Горделивая печаль, тихая усталость легли на эту землю, и самое их многоплодие было печальным знаком.
Нет, я, безусловно, придиралась. Серена была явно довольна – то, что она видела, было много лучше ожидаемого. Конечно, если тебе, с твоим обильным историческим опытом, грезятся радиоактивные сны…
Время от времени плавно протекающая мимо равнина как бы закручивалась у зданий с тонким шпилем, который пронзал небо, или хрупкой башенкой: парадоксальное сочетание силы и уязвимости, нежности и мощи. Их красили в светлые, нежаркие тона, контрастирующие с обыкновенной андрской яркостью и сочностью. Башни из кремово-розоватой слоновой кости на фоне исчерна-синего, почти грозового неба… Китайские ювелирные изделия на мохнатой ладони земли…
– Дома Бога, – слышу я ответ на свой немой вопрос.
– Сколько богов в вашем пантеоне, Шушанк, что им нужно так много домов?
– Бог один, однако ликов у него множество.
– Видно, важный барин этот Бог, – смеюсь я.
Если бы рядом был не Шушанк, я бы просто не стала дразнить воображаемые религиозные чувства моих… хозяев. Ну да, хозяев не при слуге – при госте. Различие существенное.
И тут я слышу неожиданное:
– Его обитель – вся земля, но в Доме Собраний легче о Нем думать.
Тон, каким это сказано, напоминает не моего скептически настроенного соседа, а приснопамятного БД.
– Шушанк, вы любите этим заниматься? То есть думать в направлении неба – или куда там принято устремлять андрские помыслы в такую минуту?
– Вряд ли мне стоит похваляться своим благочестием. По церквам я не ходок: снаружи они такие белые, чистые, а зайдешь внутрь – вроде как стоишь в разукрашенном зале, где дают тяжеловесную национальную оперу, и вынужденно благоговеешь. В полях, да под хорошим ветром, легче медитировать, чем под золоченой крышей. Или вот еще в Лесу: тут я очень даже понимаю короля Дана.
– Что же вам с ним не остаться? Я имею в виду – не в одном шалаше, а просто в том же районе.
– Предпочитаю пребывать во внутренней эмиграции. Да и работа такая:: дипломат – что челночник, так и снует туда-сюда. У Бэса и то имеется специальная сумка с дырами для ног, ручками на спине и вторым съемным донышком: то сам тащит на себе, то я его в ней переношу.
– Сам изобрел, – хмыкнул бассет. – И лицензию выправил. Вообще-то я хожу своими ногами, пока не устаю, конечно; но не везде нас, каурангов, пускают. Приходится скрываться. Однажды, щенком, и вообще в дипломатическом багаже ездил.
Шушанк потрепал его по жирной складчатой шее.
– Ездил, как же. Скажи, сам забрался, подарочек. Я этого дитятку дома оставлял, а он тайком проник, и еще плотно накушавшись, по обыкновению. Через сутки получаю, открываю – и на тебе! Все как есть инструкции касательно промышленного шпионажа… гм… подмочены.
За этим балагурством и зубоскальством я как-то упустила поинтересоваться, в какой же это церкви Шушанк утоляет свои религиозные страсти. Дом Собраний…
И у кого это члены здешней средневековой конфедерации воруют секреты на чисто капиталистический манер? У инсанов разве что?
Об этом я вскоре перестала думать. Машина Серены и Арта перегнала нашу, на заднем сиденье развевалась тонкая вуаль, иногда моя дочь оборачивалась, махала рукой. Как это славно – ехать, еще лучше, чем прибыть на место! Как давно меня не катали с ветерком, я ведь и такси не брала по причине малоденежья, а последнее автовоспоминание мое было о семейном верблюде марки «Победа» с багажным горбом поверх всей крыши. Здешние автомобильчики оказались, во всяком случае, более приемисты и легки в управлении.
Длилось утро, и солнце Андрии, по-видимому, еще не показало нам своего склочного характера: не налегало на нас всей своей тяжестью, не вышибало из тел здоровый пот. Однако ближе к полудню кузова были подняты, а все продухи закрыты, чтобы не пустить быстро раскаляющийся воздух внутрь. Дело было не в градусности, а в глубинном влиянии этой жары на нас, бледнокожих и непривычных. Недаром кузова с внутренней стороны были оплетены свинцовой проволокой: этакий передвижной Замок Святого Ангела. Настроение мое слегка упало. Ну, защита в дороге – пускай их, а в городе? Не хватало мне паранджи от моих радетелей-благодетелей… Или зонтика. С детства ненавижу зонтики: солнце и дождь надо встречать с открытой душою.
Так мы провели весь световой день, то любуясь пейзажами через мутное окошко, то придремывая, то поедая непривычную нам пищу, одновременно бедную вкусом и острую до грубости. А ясным вечером торжественно въехали в Шиле-Браззу.
Стольный город прорастал посреди чистого поля алмазным венцом блаженной памяти авантюристки Марины Мнишек; андры снова остановили машины, с гордостью и вызовом показав его нам троим. Так фельдмаршал-генералиссимус демонстрирует свою громоподобную армию высокому неприятельскому гостю… Только в нас это не вызвало ни страха, ни благоговения. Шиле-Бразза показался нам чем-то вроде перекрахмаленной скатерти: когда его попытались проутюжить, он так и не смог расправиться, лечь по земле живыми складками. Но зато посреди выжженных полей от него так и веяло острой свежестью.
Первое, что бросилось нам в глаза, – подобие острых стеклянных пирамид. Все они были, по-моему, сложены из блоков поляризованного, защитного стекла с голубоватым, желтым или розовым оттенком. Как похвастался Шушанк, это стекло (он назвал его кристалловым, не вдаваясь в химию) пропускало свет, оставляя за порогом зной и излучение. Башни небоскребов окружали город строгой диадемой, громоздились в точно выверенном беспорядке – так рождается в расплаве гроздь чистой минеральной жизни; прорастали из цветников и газонов, сверху ярких и пышных, – но я заметила на лету, что в промежутках между высокими растениями земля была нагой и бурой, без травы. Строгость и регулярность хорошей машинной программы, подумалось мне.
Однако за этой стеной таилась иная красота, гораздо более пестрая, феерическая, карнавальная. Это вызывало сладостный шок: мягко круглились кроны деревьев, более яркие, будто из-под земли их зелень подпитывали ключи. Шести– и девятиэтажные дома простых форм чередовались с особняками, чей фасад украшался группой из нескольких то ли ампирных, то ли дорийских колонн (подобное градостроение фонтаном било из земли после московского пожара восемьсот двенадцатого года). Кудрявые извивы внешних лестниц снизу вверх любовались чьими-то кирпичными башенками наподобие готических фиал, крестоцветами и узкими каменными стрелами. Изнеженные цветы раскрывались в палисадниках и на куртинах. Легкие крыши на подпорках, казалось, прятали от солнца здание, но оказывается, то была самостоятельная площадь с фигурными фонтанчиками, бассейном и скамьей, опоясывающей воду по кругу. Розетки и контрфорсы, подпирающие наружную стену, акантовый лист, папирусный стебель, горделивые статуи, натуралистически ироничные горельефы. Готическая сухость, четкость и фантасмагоричность, дерзость барочных волют, статуй и архитектурно-музыкальных фраз, шутливая и ласковая чувственность рококо, дельные формы современного мегаполиса – всё перемешалось. Любой город, живущий в продолжение веков, поневоле эклектичен, в его тигле переплавляются и покрываются патиной самые
