разные архитектурные находки; однако в здешнем коктейле чувствовалась еще и иная, незнакомая мне система символов и отношений, и я покуда не умела ее разгадать.
На первый взгляд казалось, что янки уже побывал при дворе короля Артура и оставил весомый вклад в здешнюю архаику. Но уже второй давал возможность убедиться в том, что поиздевался он умеренно и не столько напортил, сколько добавил перчика. Для сравнения: свежий взгляд на Дворец Съездов, нахальный четырехгранный штоф которого лег посреди Кремля, на сам Кремль, припечатавший Красную Площадь каленым ренессансным пряником, на небольшое теокалли у самой пряничной стены, на брусчатку, что раздвинула своими выпуклостями сумятицу улиц и зданий и через два угрюмо-кирпичных каземата, через перехват часовенной арки пролилась на площадь великой, матово блестящей черно-серой лужей, – этот взгляд откроет одну лишь несообразность. Но в этом хаосе, как ты его ни трактуй, воплощена и заключена сама суть рутенской соборности.
Есть города – стройные единства, города, чья гармония создается веками, наслаивается, как жемчужная слюна на соринку в теле моллюска; старые и новые стили не успевают столкнуться друг с другом, не считают нужным противоборствовать. Сама атмосфера такого города не терпит чинуш и выскочек. И есть города, которые живут артистически, богемно, широко, в их суповом котле варятся все эпохи сразу. Храмы воздвигаются столетиями, усадьбы – годами, солидные доходные дома – за месяц- другой; реставрация постоянно возрождает накрепко забытое; новаторы и хулиганы от строительства спешат блеснуть невиданной идеей, пока не иссякло финансирование. Такие города существуют вопреки любым человеческим законам, цветут букетом своеволий, дышат любыми веяниями, благовонными и зловонными, – но, невзирая ни на что, полны небесного света. Именно потому дерзость их прорывает любой стандарт, который складывается в уме, уплывает из редкой сети твоих понятий… и долгое время остается непознанной.
И вот теперь город Шиле предъявлял нам слова всех наречий, которыми владел, от высокого штиля до воровского арго: так любой Робинзон пытается разговорить Пятницу. Тьма прикрыла его многоглаголание. Зато приветственно – как звезды, вышитые на черном бархате домашнего планетария, – замигали огни, вдоль башенных ребер пробежали искры, завертелись шутихи реклам. Облик города изменился снова, и снова он пытался нечто поведать нам о себе.
Только не спеши, мой читатель, представить себе чудо развитой цивилизации и торжествующего техницизма! Душою город Шиле более всего был подобен… Лесу. Да, то был Лес железный, кирпичный и каменный, компьютерно-графический, порождение тоскующей мечты человека о своих истоках, которая воссоздала их как умела и из того, что оказалось в наличии. Лес виделся мне везде: сумасбродная вязь пешеходных троп, скрещения стремительных, как потоки, улиц, полных стального зверья, одинокие, будто гигантский кипарис, высотные дома на обтекаемых машинами островах, низины публичных парков, залитые туманом непроницаемого света, корабельные рощи колонн вокруг здания библиотеки или биржи.
– А ведь недурное местечко, а? – крикнул мне Шушанк. – Прикольное до черта, верно? Только вот не пойму, кто в нем всерьез живет: так и кажется, что все подряд придуриваются.
– Вечная тусовка, – солидно подтвердил его пес.
В самом деле: вечерние улицы были полны народа, который, на мой инопланетный взгляд, казался похожим, будто подборка яиц в ячеистой пластиковой упаковке: изящные, высокие личности обоего пола в одежде, плотно облегающей их стройные конечности. Как я могла понять, мужчины щеголяли по преимуществу в трико и плащах, которые распахивались снизу доверху, женщины – в кружевных длинных платьях поверх четко прорисованного бикини, в коротких туниках, что открывали подвздошную область, или газовых и кисейных распашонках. Яркие, насыщенные солнцем цвета, летящие ткани, золотистые гривы мужчин, гладкие и курчавые бубикопфы девушек – сплошная игра и забава для взора! И вроде ни одного пожилого: все молоды, полны жизни и смеха.
Они не стояли по краям мостовой в приветственных шеренгах, как мои спецорганизованные рутенские соплеменники, и даже не очень на нас глазели: самое большее – провожали взглядом Артханга, что восседал на переднем сиденье первой колесанки с грудью, гордо перетянутой ремнем безопасности. Им было велено жить обычной жизнью; и все-таки в линиях любопытствующих спин ощущалось напряжение, в жестикуляции – некая нарочитость, да и нарядились они, пожалуй, немного напоказ. Старались они почти что напрасно: я и мои дети не проявляли в ответ ни интеллигентской непосредственности, ни неколебимого достоинства и невозмутимости истинных дикарей.
– Откормленное простонародье, – прокомментировал Шушанк. – Жители окраинных стеклобашен.
– Что вы имеете в виду?
– Здесь районы тех, кто работает с техникой, изготовляет вещи и поставляет услуги. Мы, аристо, напоказ не одеваемся – вы это уж поняли – и живем не столь кучно. Любим старые, даже порою ветхие дома с фамильной памятью, а не новостройки, и не даем их сносить. Поэтому столица отстраивается в основном по окраинам. Исключение – Замок и Храм. Они с самого начала стояли на отшибе, хотя археологи утверждают, что некогда то были исторические центры двух исчезнувших городов: светского и священного, жреческого.
– Такие старые?
– Вернее, такие странные. Вы увидите.
Однако осмотр достопримечательностей был отложен до завтра. Сегодня нас поселили в трехэтажной гостинице, на мой взгляд, довольно милой и безусловно «ведомственной». Под потолком, тихо гудя, гнали свежий воздух лопасти наподобие вертолетных. Кроватей из белого металла, под шелковым пологом, оказалось числом ровно две; поэтому наш Артик сразу начал возникать, что его не учли. Хотя, с другой стороны, где ж это видано, чтобы кхонд, природный кхонд, доверял свой покой пружинной раме на шатких жеребячьих ногах? А с третьей: у кого бы из двух дам в ножках свернуться, будто льстивому манкатту? Еле успокоили: да ты на пол ложись, вон и мама говорит, что лучше на циновке выспится. Тут они в великомункскую ладонь толщиной и тростниковые, а может быть, из дорогой водоросли. Вот вымоемся и…
Ага, вымылись. Водопровод в номере был, разумеется, но умывальник в виде большой чаши с краном и затычкой на западноевропейский манер показался нам неудобен: лицо, плечи и ноги еще кой-как ополоснешь, а всему не залезть никак. Даже Бэсу было бы тесновато. Душа не было явно. И что делать с пробкой, посуду, что ли, по первому разу ополаскивать? Полотенце также подвело – размером в государственный флаг, но одно на всех.
Кое-как вымылись по-своему, под бегущей струей, и попитались. Сходили в ретирадное помещение: устроено оно было безыскусно, в виде каменного лотка и дырки в полу, так что и мозги напрягать не пришлось.
Обслуживали нас молодые мужчины, почти подростки. Затем заперлись, мы с дочкой переоделись в ночное, чтобы не мять платьев, старательно пошитых мункскими мастерицами, и…
Я как в воду глядела, что взяла блохогонное. Маты кишмя-кишели и щекотались совершенно безмозглыми бескрылыми насекомыми. Кормиться за наш счет они постеснялись, но вот чтобы удалиться – того не понимали позарез. Пришлось намекнуть: я не джайн и не буддист, но неприятно все-таки спать на чужих мертвых телах!
С непривычки меня слегка раздражало и вездесущее ночное сверкание, и я подхватила легкую бессонницу. Помню, такое случалось всякий раз, когда мы приезжали на городскую квартиру из дачи. Молодежь-то спала без задних ног, хотя, по-моему, Серена в конце ночи тоже перебралась на пол, как лунатик, а утром вернулась на место.
На следующее утро автомобильчики помчали нас по городу – знакомиться прямо с колес. Мы потеснились, чтобы и Серена с Артом устроились рядом с нами. Шофер был новый, куда более словоохотливый и подкованный по части отечественной славы, чем Шушанк. Наряжен он был в элегантный лайковый комбинезон, а собранные в пучок изжелта-белые волосы засунуты под замшевый шлем с отогнутыми наушниками.
Снова толпа людей и машин, только более редкая – днем не гуляют, а совершают короткие перебежки
