И у седых стволов по белизне зимы подпольщик проезжал, бежавший из тюрьмы. Тут сходку майскую увидели впервые и флаги Октября деревья вековые. Южнее — пролегло широкое шоссе. Все реже люди шли к их вековой красе. Седые столяры о тех дубах забыли, стальные топоры двух братьев не срубили, к забытому пути из ближнего села лишь узкая тропа болотами вела. Тут раннею весной, когда луга клубились, крестьянский паренек и девушка любились. И первые ростки проснувшихся дубов благословляли их апрельскую любовь. Но лето летовать не довелось любимым, — за лесом встал пожар, и потянуло дымом, и орудийный гром потряс дубовый ствол, и танк с кривым крестом под ветками прошел. С беспомощных ветвей свисала молча зелень, у дуба правого любимый был расстрелян, у дуба левого замучена она. На вековом стволе кора обожжена. Сквозь тело в плоть дубов слепые впились пули и сердцевины их до сока резанули. Слова, слетевшие с девичьих скорбных губ, листвою повторил зеленогорбый дуб. И снова влажный луг порос болотной травкой, проселок двух дубов стал партизанской явкой, и раздавался здесь ночами тайный свист, и пропуском друзьям служил дубовый лист, и к шепоту друзей прислушивались ветки, и были на коре условные заметки, и партизанский нож однажды поутру любимых имена нарезал на кору… В осенние дожди и в зимние морозы за лесом под откос валились паровозы, и с каской набекрень валялся враг в снегу, дубовый лист на грудь приколот был врагу. Не тот дубовый лист, что в Тевтобургской чаще на Германа слетел, на шлем его блестящий, не орденский листок Железного креста, а месть врагу — ножом — сквозь золото листа! Однажды на заре вновь запылил проселок, и в ветви залетел и срезал их осколок. Запело, понеслось над рвущейся листвой, и рядом третий дуб поднялся — дымовой. И на седую пыль проселочной дороги ступил отряд бойцов, запыленных и строгих; медалями светясь, с ресницами в пыли, с сияньем на лице они на запад шли.
