Очень быстро отпечатки пальцев читателей покрывают их неопровержимыми уликами. Единственный способ очистить эти книги — долго и тщательно тереть жесткой резинкой, но кому охота беспокоиться? Поэтому грязь впитывается в них, да так и остается навсегда. Ничего не поделаешь.
В 1983 году канадский кинодокументалист Рон Манн попытался воссоздать на целлулоиде «то время», а точнее — североамериканский ренессанс «поэтического представления», в своей ленте «Поэзия В Движении». На запоздалую нью-орлеанскую премьеру его я попал в «Кафе Бразил», самом живом месте новой джазовой тусовки Города Полумесяца на перекрестке Шартр и улицы Французов. Чарлз Буковски выступал в фильме неким анти-рассказчиком и «адвокатом дьявола», комментируя этот полуторачасовой киновзгляд на стили примерно двух дюжин поэтов-исполнителей, раз и навсегда решивших, что печатная страница для их искусства слишком плоска. Единственным аналогом этого действа в истории американской литературы могут служить только хайку Джека Керуака, записанные им в начале 50-х с саксофонистом Стивом Алленом. Но бит продолжает звучать и сейчас. Все эти поэты (а среди них в фильме представлены такие выдающиеся исполнители, как Аллен Гинзберг в сопровождении неистовой рок-группы, танцующая шимми Энн Уолдман, Гэри Снайдер, Роберт Крили, Амири Барака и Нтозаке Шэйндж, читающие под аккомпанемент джаза, Кенуорд Элмсли с магнитофоном в обнимку, Эд Сэндерс, напевающий оду Матиссу под записанную им самим электронную пульсацию, Уильям Берроуз, через 11 лет спевший свои тексты на пластинке Тома Уэйтса, и сам Том Уэйтс со своей гитарой) видят себя трубадурами сегодняшних дней. Они опровергают тезис о том, что 'устное слово умерло', подкрепляя тем самым состоятельность самого Буковски, как большого писателя. Как говорил участник фильма Джон Джорно, «между вами и аудиторией происходят только стихи». У Хэнка между автором и читателем происходит жизнь, и страница любой его книги далеко не двумерна.
Зазубренный и брюзгливо циничный комментарий Хэнка, конечно, контрастирует с бурлящим жизнью поэтическим хэппенингом и тонально оттеняет его, но ведь, по его же собственным словам, вся современная поэзия «не показывает нам танца, не проявляет дерзости». Чего ж вы хотите?..
Из всех пытавшихся рассказать миру о Чарлзе Буковски, писателе и алкаше, более всего, наверное преуспел Нили Черковски: пять лет назад вышла его фундаментальная и в высшей степени занимательная биография «Хэнк: Жизнь Чарлза Буковски». Он сам в 1962 году жил в Сан- Бернардино и редактировал собственный поэтический журнал «Черный Кот» (The Black Cat Review) — и тут услышал об «Аутсайдере» и прочел две первые книги стихов Бука «Цветок, Кулак и Зверский Вой» (Flower, Fist and Bestial Wail,1960) и «Стихи на Длинную Дистанцию для Продувшихся Игроков» (Longshot Poems for Broke Players, 1962). Ему было всего 16 лет, когда он встретился со своим кумиром, оказавшим основное воздействие на все его мировоззрение. Черковски так вспоминает об этой встрече:
«Однажды зимой 1962 года Буковски приехал в Сан-Бернардино встретиться с поэтом Джори Шерманом, который в то время жил у нас в семье вот уже несколько месяцев. Когда прибыл мой герой, я притворился, что сплю. Я услышал медленный, отчетливый голос: 'Ладно, маленький Римбод, вылезай на хуй из постели.' Я поднял голову. 'Буковски,' — сказал я. 'Здорово, пацан,' — ответил он. Он оглядел фотографии Хемингуэя, Фолкнера и Паунда у меня на стенах и воскликнул: 'Как? Буковски нет?' Я вышел вслед за ним в гостиную. В камине ревел огонь, беседа была хороша, и 'Хэнк', как его называли друзья, стал рассказывать байки о тех годах, когда он бродяжил по всей стране. Пока он рисовался перед Шерманом и моим отцом, я прокрался к себе в комнату, сел за машинку и начал печатать стихотворение. Вернувшись, протянул сочинение Буковски. 'Это еще что такое, к чертовой матери?' — завопил он. — 'Ты написал про меня?' И швырнул стихотворение в огонь, не прочитав. Я кинулся к камину спасать его и обжег указательный палец на правой руке. 'Господи, пацан, прости меня,' — сказал он, когда я отряхнул пепел с полуобгоревшего листка. 'Не надо было мне этого делать.' Что ж, и стихотворение, и поэт — оба прошли сквозь огонь…»
Черковски с первого взгляда признал выдающиеся качества журнала, еще не познакомившись с непризнаваемым мэтром и не став в некотором роде его поэтическим протеже.
«Среди тех людей, которые читали в то время поэзию, а мы говорим лишь о жалкой горстке людей, 'Аутсайдер' вызвал небывалое возбуждение,» — вспоминает он. — «Например, их серия статей 'Старейшие из Живых Стариков' о джазовых музыкантах и Зале Сохранности (Preservation Hall) делала для нас те места и тех людей живыми иконами чувственности и культуры Нью-Орлеана. В журнале сходились вместе и звучали многие великие голоса, от чего еще более казалось, что Уэббы — настоящие аутсайдеры. Географически они были изолированы; работали они по старинке, на ручном прессе; однако, то, что они делали было современно, как ничто другое… А то, что Уэббы с самого первого номера представляли Буковски в одном ряду с битниками, — вот это по-настоящему интересно, ибо Буковски в самом деле вышел из мироощущения 1940-х годов, дав голос безголосым. После этого Эдгар Уэбб слил такое восприятие этого автора с произведениями писателей 50-х годов, а Уолтер Лоуэнфелс оформил в своих письмах взгляды этого леворадикального движения в литературе. Но все это было в то время мироощущением богемным и подпольным.»
Биография Черковски была высоко оценена критиками — серьезность подхода к автору, которого очень многие до сих пор традиционно считают «чернушным» и «поэтом помоек», подкреплялась страстностью и субъективностью самого Нили, с которым Буковски дружил много лет. «Я не представлял Бука чем-то вроде неотесанного животного. Я вижу его трудолюбивым американцем и во многих отношениях — обычным нормальным парнем. А кроме этого — зачем мне писать о ком-то, на кого мне наплевать? Это как прийти в гости к кому-нибудь в дом, который вам не нравится, и засидеться там на пять лет.»
Начав эту биографию тридцать лет назад, Черковски создал драматичную и увлекательную хронику, повествующую не только о дружбе двух писателей и уникальной американской жизни одного из них, но и своеобразную «повесть о двух городах». Ведь поистине, как написал он сам: «В те 'аутсайдерские' годы в Штатах было только два настоящих города аутсайдеров — Лос-Анжелес Буковски и Нью-Орлеан Джона Уэбба.»
Вся остальная жизнь Чарлза Буковски записана им самим до последних дней лучше, чем кем-либо другим. Смотрите его «Женщин» и «Голливуд», «Трудовую Книжку» и «Почтамт»,«Африку, Париж, Грецию» и «Конину», «Ветчину На Ржаном Хлебе». Смотрите его книгу «Все Жопы Мира И Моя», где он запротоколировал даже свой давний курс лечения от геморроидальных кровотечений. Его книги стихов, прозы и рисунков — человеческий документ похлеще иных мемуаров этого столетия. Жизнь и книги Бука вдохновляли многих — от бледного Эдички Лимонова, беззастенчиво примерявшего на себя и стиль жизни Хэнка, и его отношение к людям, не говоря уже о литературных приемах, до некоей Дайаны Фишер, которая много лет проработала на почтамте, а, уволившись, отправила по почте буковский «Почтамт» своему бывшему боссу. «Так до сих пор и не знаю, как он отреагировал…» С мая 1991 года издается фанзин Буковски «Конечно» (Sure), и к моменту написания этого вышло 10 его номеров. В Интернете он представлен едва ли не лучше других современных американских писателей. Работает даже «Мемориальный Центр Чарльза Буковски по Изучению Классической Латыни», единственным занятием сотрудников которого, кажется, является «Проект Либеллий» — пропаганда латинского слэнга и непристойностей, — да проведение забавных параллелей между Буковски и Гаем Валерием Катуллом. … Вдохновит многих и его смерть: некий Ганс Бремер в день смерти Бука уже «зачал» небольшой сборничек стихов «Про Буковски», а в конце позапрошлого года издал его в крохотном миссурийском издательстве«Тилт Букс». Попытки, попытки… «Здравствуй, Смерть… Ты так часто промахивалась лишь на волосок, что я уже давно должен быть твоим. Хочу, чтоб меня похоронили возле ипподрома… где будет слышен последний заезд.» Его последний роман «Макулатура» (Pulp, 1994) весь проникнут этим настроением — видимо, он уже знал, что неизлечимо болен лейкемией.
