Последнюю, привычную картину — Проблемы, ставшие у гроба, как родня Смущенная, не приняв нашей смерти. Те самые стояли, в коих он Был сведущ столь — неврозы, сновиденья И тени, ждущие войти в блестящий круг, Чтобы привлечь ученого вниманье, Разочарованно рассеялись тотчас, Когда он удалился от трудов, Чтоб в землю лондонскую лечь — Еврей великий, умерший в изгнаньи. Лишь Ненависть возликовaла, полагая Расширить практику, да подлые ее клиенты, Кто исцелить себя надеются убийством И пеплом покрывaют сад цветущий. Они еще живут, но в мире измененном Тем, кто без ложных сожалений обернулся И в прошлое взглянул, все помня, будто старец И откровенен был, подобно детям. Он не был даже мудр, он просто предложил, Чтоб Прошлое читалось в Настоящем И, как урок поэзии споткнется В конце концов на строчке, где, однажды, Возникли обвинения и, вдруг, Ты понимаешь, кем оно судимо И как прекрасна жизнь была тогда, Как и ничтожна. Лучше бы смиренно, Как с другом, с Будущим вступить в переговоры Без ложного набора сожалений, Без маски добродетели и без Смущения перед знакомым жестом. Не удивительно, что древние культуры В открытом им прорыве в подсознанье Падение князей предугадали И крах их прибыльных упадка сил симптомов. Что преуспей он — почему бы нет — общественная жизнь И вовсе станет невозможной; Государства Обрушится огромный монолит И мстители пред ним объединятся. Его стращали Богом, но, как Данте, Он шел своим путем среди заблудших душ В тот смрадный ров, где те, кто был унижен Отверженных ведут существованье. Он объяснил нам Зло: что не деянья Должны быть наказуемы — безверье, Самоограничения капризы И вожделение позорное тиранов. И если нечто от диктаторских замашек И строгости отеческой сквозило В его лице и оборотах речи, То это был лишь способ защитится Того, кто жил среди врагов так долго, Кто ошибался и порою был абсурден. Теперь уже он даже и не личность — Для нас теперь он целый мир воззрений, В котором жизни мы различные ведем: Подобен он погоде — чуть поможет Иль воспрепятствует, но стало гордецу Чуть тяжелей гордится и тирана Почти никто всерьез не принимает. В тени его спокойно мы растем И он растет пока, уставший, в даже И самом дальнем, самом жалком графстве, Вновь не почувствует в скелете измененье. И обездоленный ребенок в государстве Своем игрушечном, где изгнана свобода, Как в улье, где и мед — лишь ужас и тревога,
