с Ислам-Гиреем, другие — что его уводят в оковах.
Появление универсала рассеяло эти толки, а вскоре (29 июня) гетман появился лично. Он прибыл в Любартов, а затем в Паволочь, и тут перед ним во всей наготе открылась ужасная истина. Выпуская универсал в Белой Церкви, он считался уже с тем, что поляки одержали победу, но он никак не предполагал действительных масштабов ее. Он предписывал некоторым полкам стянуться к Белой Церкви, остальным к Корсуни, на самом же деле все полки находились в страшном расстройстве.
А тут нагрянула еще одна беда: отряд уманского полковника Глуха прогнал один татарский загон, грабивший украинские села; дело дошло до крупного вооруженного столкновения. В связи с этим Ислам- Гирей прислал резкое письмо, наполненное угрозами.
Было от чего притти в отчаяние. Погибли плоды трехлетней героической борьбы. Опустошенная страна, деморализованное поражением войско, разгуливающие по городам и селам татарские загоны, быстро продвигающаяся сильная польская армия, ни денег, ни союзника… К тому же пустота в личной жизни: жена казнена по его же приказанию, нет в живых некоторых преданных помощников. Трудно придумать более безнадежную ситуацию.
И тут Хмельницкий показал, какие взлеты воли были ему свойственны. В этом угрюмом человеке таились неисчерпаемые бодрость и мужество. Только на один момент дрогнул он, почувствовал усталость и неуверенность в себе.
— Пойду на Запорожье, — сказал он, — не хочу больше воевать с панами…
Но это минутное колебание быстро прошло, и Богдан принялся за дело. Весь его организационный гений проявился в эти тяжкие часы. В Крым и Турцию полетели гонцы с воззваниями не отступаться от козаков, так как иначе козакам придется совместно с Польшей воевать против них же. По всей стране понеслись призывные универсалы гетмана: судьба изменчива, теперь она благоволит к полякам, завтра повернется к ним спиною. Против нас наступает немногочисленная армия, возобновим войну, и мы возвратим с лихвою все утерянное.
Это были слова, которые жаждало услышать украинское население, и потому те же люди, которые накануне кляли гетмана, теперь стекались под его знамя. На Масловом Броде состоялась «черная» рада, все ораторы громили Богдана, покинувшего свое войско под Берестечком. Узнав об этом, гетман бесстрашно явился на раду и козаки единодушно примкнули к нему.
«Худое состояние дел его [Хмельницкого] подавало ему советы, полные ярости и отчаяния, — пишет Симоновский, — он собрал не только козаков, но и мужиков, довольно способных к испытанию вновь щастия в оружии. Из сих последних многие говорили в голос, что бесчестно есть потерять кураж за худой выигрыш баталии, что те, которые их обратили в бегство, убегали прежде и от них и что равное неблагополучие им может еще приключиться».
«Плодовитая матка козацкая, Украина возродила козачество, как будто не было берестечского поражения», замечает один летописец. Кипучая энергия Хмельницкого переливалась в его помощников, наполняла всех верой в победу.
В сентябре в дневнике Станислава Освецима появляется следующая запись: «Враги захватили все дороги и пути сообщения, прервали все сношения, беспокоили наших частыми стычками и произвели в войске нестерпимый голод, не допуская в лагерь подвоза припасов. Хлопы в селах и местечках везде насмехались над нашими, восклицая: «Ляхи отрезали нас от Днепра, а мы их от Вислы!»
Авторитет Хмельницкого возрастал с каждым днем. Нельзя было не подчиниться этому железному человеку, который в отчаянном положении не только не упал духом, но держался спокойнее и увереннее, чем когда-либо. «Он не изменялся перед подчиненными ни в лице, ни в духе, — говорит современник, — с веселым видом, с смелою речью показывал вид, что счастье его не потеряно».
Это изумительное мужество, подобно магниту, притягивало обескураженных людей; в соединении с неутомимой распорядительностью Богдана оно творило чудеса: на Украине быстро возрождалась народная армия. Хмельницкий сумел преодолеть хаос, воцарившийся в стране после разгрома всех наличных сил, сумел внести твердый порядок в устройство и организацию людских потоков, в несчетный раз выброшенных на борьбу с врагами «плодовитой маткой козацкой» — Украиной.
Опять, как и прежде, народ не хочет покориться, народ ищет себе вождя — и находит его в Хмельницком.
Поляки очень скоро почувствовали, что Украина уже далеко не беззащитна, что она напоминает туго свернутую пружину, готовую распрямиться и далеко отбросить при этом тех, кто попадется на пути. Князь Радзивилл, уничтожив Небабу, двинулся на Киев; жители, опасаясь свирепой расправы, обратились в бегство. Заняв город, Радзивилл хватал оставшихся мещан и, обвиняя их в прошлогоднем избиении поляков, вешал, сек и сажал на кол.
Тогда киевляне прибегли к средству, которое через полтора века повторили москвичи: они зажгли свой родной город, чтобы лишить врага квартир и провианта.
— Это не люди, это скифы! — воскликнул Наполеон, глядя из Кремля на пылавшую Москву.
Киевляне предвосхитили этот героический способ борьбы. 6 августа сгорело 60 домов (по преданиям, первый поджигатель, раздув пламя под собственным домом, бросился в него, чтобы избежать позорной казни). На другой день две тысячи строений сделались жертвой пожара; ратуша, церкви, лавки — все было объято огнем.
Одновременно произошло другое событие, не менее ожесточившее украинский народ и показавшее интервентам, как велика сила сопротивления, которую им предстоит преодолеть. Главные польские силы подошли к маленькому городу Трилиссам. Там заперлись несколько сот козаков и несколько сот жителей. Потоцкий предложил открыть ворота, обещая милостиво обойтись с населением. Трилиссцы отвечали насмешками. Польско-немецкие отряды пошли на штурм, и после долгой, страшной схватки, когда даже женщины и дети отражали штурмующих, городок был взят. Никто из взрослых не сдался живым. Озлобленные жолнеры и рейтары разбивали младенцев о стены.
Те из поляков, у кого высокомерие не отняло способности разбираться в событиях, поняли: на Украине началось самое страшное, что только может встретить завоеватель, — народная война. Скрываясь в лесах и оврагах, партизаны совершали молниеносные налеты на неприятеля, отбивали провиант, захватывали пленных, умерщвляли отсталых и отделившихся. Поляки предавали пойманных партизан мучительной смерти; партизаны отвечали тем же: сдирали кожу с пленников, выкалывали им глаза… Шляхтичи, пошедшие «довершать войну», увидели, что новая, самая страшная война только начинается. Даже гетман Потоцкий вынужден был признать неосновательность расчета на быстрое «замирение» страны.
— Русь, — говорил он им, — тогда только может быть побеждена окончательно, когда погибнет, когда весь край обезлюдеет.
Оправдывались слова Хмельницкого об изменчизости фортуны. К затруднениям военным и продовольственным, которые все сильнее испытывали поляки, прибавился новый, тяжкий для них удар: 10 августа в Паволочи скоропостижно умер князь Иеремия Вишневецкий. Фанатический приверженец католицизма и панских привилегий, Иеремия был самым страшным врагом украинского народа, и его смерть явилась для шляхты невознаградимой потерей.
— Наконец бог услышал наши моления, — промолвил Богдан: — князь Вишневецкий, хотевший некогда обладать целой Русью, теперь занимает четыре локтя земли. Оружие наше не сразило его; бог, мститель крови нашей, поразил беззаконную голову.
Слава, которую предрекал, уезжая в Варшаву, король, не давалась в руки польско-немецкой армии. Довершить разгром Украины, вернуть ее под власть панов казалось так просто. Но каждый день теперь убеждал их, что это очень нелегко, а может быть, и вовсе неосуществимо.
Хмельницкий, конечно, вполне ясно видел, что народ с новой силой поднимается на борьбу. Его универсалы и организаторская деятельность сыграли не последнюю роль в этом. Под прикрытием связавшей поляков партизанской войны он лихорадочно формировал новую армию. Когда поляки и литовцы овладели Киевом, он тотчас направил туда уманский и белоцерковский полки, чтобы остановить распространение врага и попытаться вернуть «столечный город». В Прилуках формировал войска неутомимый Богун, соперничавший с гетманом в энергии и распорядительности.
В разгар напряженных военных приготовлений гетман объявил о своей женитьбе. Третьей женой его стала Анна Никифоровна Золотаренко, сестра корсунского полковника Золотаренко и вдова козака
