Филиппа. То была мужественная и властная, подстать самому Богдану, женщина. Она завоевала себе такое доверие, что гетман дал ей право издавать в его отсутствие универсалы.
Богдан с присущей ему манерой трезво учитывать всю обстановку не был спокоен. Как всегда, он смотрел в глаза событиям без растерянности, но и не мог недооценивать опасность.
Ресурсы страны были подорваны. Украина была страшно опустошена. Пограничные области обратились почти в пустыню. «Край был так безлюден, — писал один современник, — что о нем можно было произнесть: земля была пуста и неустроена, мы не видели ни городов, ни сел, только поле и пепел, не было ни людей, ни животных, только птицы кружились в воздухе».
В песнях многострадального украинского народа осталась память об этих годах:
Сражения и насилия солдат, голод и пожары заставили даже самых терпеливых покинуть свои хаты. Целыми толпами народ уходил в Московское государство. Близ Белгорода эмигрантам предоставлялись необжитые земли, и там быстро создавалась Слободская Украина. Переселенцы записывались в один из пяти полков — Ахтырский, Харьковский, Изюмский, Рыбинский, Сумской — и под защитой московского оружия начинали заново строить свое хозяйство.
По стране бродили татарские загоны, под шумок грабившие то, что еще сохранилось, и уводившие пленников.
Власть Хмельницкого хотя и утвердилась, но далеко не достигла прежней полноты. Жители Подолии на свой страх повели кровавую борьбу с возвращавшимися под конвоем жолнеров панами. То тут, то там партизанские ополчения избирали себе отaманов и не желали признавать Хмельницкого, которого называли изменником, и взвалили на него ответственность за все беды. Именно в это время среди ожесточенных несчастьями людей сложилась горькая песня:
Эта песня явилась кладом для всех, кто по тем или иным причинам хотел оклеветать Богдана. На самом же деле она свидетельствует лишь о том, что среди украинского народа авторитет Хмельницкого был поколеблен.
Даже в ближайшем окружении гетмана было неблагополучно. Часть стояла за мир с Польшей, часть предпочитала отдаться под власть какого-нибудь другого государства. Единства не было и здесь. Хмельницкий очутился в чрезвычайно сложной обстановке.
По всем этим причинам Богдан решил добиться новой передышки, чтобы оправиться и привести в порядок совсем расстроившуюся государственную машину. Он отправил письмо Потоцкому. По тону этого послания трудно было уловить, что оно исходит от человека, только что потерпевшего жестокое поражение. «Ссора возобновилась с обеих сторон, — писал Хмельницкий польскому коронному гетману, — нам трудно было наклонять под меч голову: пришлось защищаться. Мы не поднимали рук на его величество, под Берестечком войско наше не испытало его милосердия, мы уступили своему государю и пошли домой, желая мира. Но ваша милость нападаете на нас со своим войском, это уже ведет не к миру, а к большому кровопролитию… Каждый из нас, при своем убожестве, готов положить голову: и пташка охраняет свое гнездо. Притом же, кроме бога, никто вперед не может знать, кому выпадет на войне счастливый жребий… Извольте уведомить нас, чего от нас требует король, а с войском на нас не наступайте. И мы не подвигаемся с нашим войском и будем ожидать милостивого решения вашего, надеемся получить его в понедельник».
Тон — полный достоинства, хотя и без заносчивости, тон человека, сознающего свою силу.
Ожидавший униженных молений, Потоцкий не сразу согласился на переговоры. Хмельницкий, умевший при нужде надевать личину смирения, послал второе письмо, прося открыть мирные переговоры. Усиление козацкой армии, опиравшейся на сильную по тому времени крепость Белую Церковь, партизанская война, продовольственные затруднения, смерть Иеремии Вишневецкого — все это побудило Потоцкого «отложить пустое попеченье» о полном триумфе и вступить в переговоры. В козацкий лагерь был делегирован пан Маховский.
Хмельницкий встретил его очень вежливо и повел почти светский разговор.
— Посоветуйте гетману Потоцкому жениться, — сказал он послу. — Мы бы тогда скорее помирились, потому что ему захотелось бы к жене. А пока он будет вдовцом, так скучно сидеть дома — и будем воевать.
В другой раз, когда Маховский напомнил о поражении, понесенном козаками при Берестечке, Богдан со сдержанной улыбкой произнес:
— Ну, я бы еще мог с вами померяться, да не хочу: жалею крови христианской.
Тем не менее переговоры подвигались туго. Поляки требовали немедленного формального разрыва козаков с Ислам-Гиреем, но Богдан, несмотря на всю неуверенность в этом союзнике, приносившем часто больше вреда, чем пользы, не желал вовсе лишаться его. Старшuна не пустила Богдана в польский лагерь, опасаясь вероломства со стороны панов; поляки, в свою очередь, не доверяли козакам. В конце концов порешили, что поляки пришлют делегацию и подробно обсудят все пункты нового договора.
В начале сентября в Белую Церковь прибыли польские комиссары: Адам Кисель, вновь возглавлявший делегацию, и с ним еще трое панов. Они привезли такие условия: разрыв с Крымом, установление реестра в размере 10 тысяч человек, ограничение самостоятельной козацкой области Киевским воеводством. Все, не попавшие в реестр и проживавшие вне Киевщины, естественно, возвращались под власть панов.
Толпившиеся подле крепости крестьяне и мещане разразились при виде делегатов бранью угрозами. Кисель пробовал внести успокоение, ссылаясь на свои седины и русское происхождение, но толпа все больше неистовствовала, и сильный конвой с трудом отражал ее натиск.
Хмельницкий со всей старшuной торжественно встретил делегатов у входа в замок.
— Эй, пане-гетмане, — улюлюкали в толпе, — не добре так чинишь, що вже с ляхами братаешься!
Кое-как оттиснули толпу, причем Богдан разрубил одному крикуну голову саблей. Но волнение не прекращалось. Посполитство предчувствовало недоброе, понимало, что новый мир в той или другой форме отдаст их снова панам; этому оно предпочитало любую войну, любые трудности, безначалие и голод. Подошедшие к Белой Церкви отряды татар, проведав о касающемся их требовании поляков, также пришли в ярость. «Хмельницкий и его полковники много труда имели защищать польских комиссаров от нападений татарских и мужицких, — пишет Симоновский, — кои ни одной пропозиции о мире не хотели принимать,
