дворянство в отдельных случаях не отказывалось от пожертвований на войну еще с конца 1811 года, но вместе с тем раздавался нередко ропот на новые налоги, измышляемые будто бы в тягость всему народу Сперанским и Румянцевым; налог объявлялся временным, но этому не хотели верить, «ибо, — говорит в Рыльске уездный стряпчий, — и прежде сего были таковые же налоги в прибавление податей, с уверением: единовременно, но вместо того ныне еще добавили». Еще больше недоверия к правительству в отзыве А. Я. Булгакова, относящемся к февралю 1812 г. «Целый город в унынии, — пишет Булгаков, — десятая часть наших доходов должна обращаться в казну… Подать сама не так бы была отяготительна: в несчастных обстоятельствах, в коих вся Европа находится, почти все государства платят правительствам своим десятину… но больно платить с уверением, что от помощи сей не последует польза… Нет упования в мерах правительства: не получится и отчета в их употреблении. Куда девались страшные пожертвования, в милицию сделанные? Это у нас еще живо в глазах»… В 1810 г. Ростопчин получил негласное поручение составить записку о состоянии Москвы. По описанию его выходит, что Россия не много, не мало, как накануне революции. «Трудное положение России, продолжительные войны, и паче всего пример французской революции производят в благонамеренных уныние, в глупых — равнодушие, а в прочих — вольнодумство». Дерзость в народе — «несуществующая»; того и гляди вспыхнет движение: «начало будет грабежи и убийство иностранных (против коих народ раздражен), а после бунт людей барских, смерть господ и разорение Москвы… Трудно найти в России половину Пожарского; целые сотни есть готовых идти по стопам Робеспьера и Сантера»… Подобная оценка общественного настроения мало помогала военным приготовлениям, которые, как витиевато выражается один современник, и «не изображали в себе сей душевной силы, какой должно было ожидать от российской нации, призванной на поле чести для свершения великого дела избавления Европы». Войны опасались и начало ее всеми силами оттягивали. В конце концов, несмотря на то, что о военных приготовлениях Наполеона было уже известно с осени 1811 года, переход французов через Неман застал русское правительство и общество почти врасплох; многие, и между ними канцлер Н. П. Румянцев, до последней минуты полагали, что войны не будет и что все кончится уступками с обеих сторон; дворянство в Москве спокойно занято разными ссорами в Английском клубе; свитский полковник Энгельсон, приехавший 24 июня в Пензу, всем рассказывал, что ничего еще не слыхать о разрыве с Наполеоном, что французский посол все еще находится в Петербурге и со многими бьется об заклад, что войны не бывать. Не была еще окончена война с Турцией: неужели найдут силы начать новую войну? «Россия и ее правительство, — замечает современник, — не прежде узнали свои настоящие средства, как уже после исполинской, кратковременной, бессмертной борьбы с Наполеоном»…
А. С. Шишков (Доу)
Известие о вступлении французов в Россию вызвало суматоху среди русского населения западных губерний. Жители торопливо собираются и укладываются, спасая семьи и имущество; не получая надлежащих распоряжений, чиновники не знают, как быть с казенным имуществом. «Отправив из Гродно гарнизонный баталион здешний и всех земских чиновников, — доносит атаман Платов Багратиону, — равно и казенное имущество с великим затруднением, потому что ничего не было здесь приготовлено, а некоторые даже и повелений об отправлении отсель не имели, кроме что о приготовлении к тому, но и сего не исполнили, я приказал им следовать на Щучин, Балицу, Новогрудок и далее к Минску». Слух о приближении французов к Витебску навел страх и ужас на всех мирных жителей. «Национальные россияне, — пишет современник Добрынин, — начали прежде всех высылать свое имение из домов и из лавок, куда кто мог, а потом и сами удалились. Чиновники, находившиеся в штатской службе, им последовали, а некоторые и упредили». Паника и беспорядок поддерживаются слухами о неимоверно громадных силах Наполеона, доходящих будто бы до миллиона, а равно и слухами о массе возмутителей, возбуждающих народ к бунту, к прекращению полевых работ и избиению помещиков. Слухи эти, по местам подтверждаемые и действительными фактами, проникают и в Москву. Иным уже мерещится пугачевщина: безопасности нет, «потому что, — пишет Поздеев, — и мужики по вкорененному Пугачевым и другими молодыми головами желанию ожидают какой-то вольности». Государя обвиняют в том, что он причиной близкой гибели России, потому что не хотел предупредить или избежать третьей войны с противником, который уже дважды побеждал его. Царствование Александра находят несчастным, поговаривают о свержении государя и возведении на престол Константина; есть и такие, которые превозносят добродетели императора Павла и сожалеют о времени его царствования. В Петербурге объявление войны, в свою очередь, привело к разнообразным толкам, и, вероятно, не все из них были благоприятны правительству, так как преданный Аракчееву И. А. Пукалов в письме от 20 июня позволяет себе только уклончиво говорить о них. Правительству приходилось считаться с этими проявлениями недовольства. Для успокоения общества давались преувеличенные сведения о русских силах; о многих происшествиях не появлялось никаких сообщений или они были уже черезчур кратки и неопределенны; несколько позже служили благодарственные молебны по случаю мнимых побед под Витебском и Смоленском. Все это мало помогало делу, а частью только обостряло недовольство. Без прямого и откровенного обращения к народу нельзя было восстановить и народного доверия.
Но в народе было не одно недовольство. При ненависти к французам, при той дороговизне, которая была вызвана континентальной системой[50], третья война слишком соответствовала реальным интересам господствующих классов русского общества, чтобы не вызвать и другого, выгодного для правительства, патриотического настроения. Об этом имеем много свидетельств. «При объявлении войны с Бонапартом, — пишет современник Николев, — брат Яков поступил в казаки. Все, что мыслило, заколыхалось для борьбы на жизнь и смерть с завоевателем; все двинулось на битву, а кто того не мог, тот иначе принимал участие в обороне. Отец, будучи уже слеп, пек сухари для войска и бесплатно доставлял их в Комиссариат, а мои сестры принялись за корпию». «Французы уже стояли под Смоленском, — пишет Мартос о начале войны, — они несли опустошение в сердце моего отечества, и не надобно было быть русским, надлежало перестать быть честным человеком, оставшись в сии критические времена пустым зрителем». Чаще и чаще слышатся толки о пожертвованиях, об ополчении; война трудна, неприятель отважен, пылок, но, восклицает дворянин Оленин на собрании смоленских дворян, «мы помним заветное слово Суворова и слабый мой голос повторит его отклик: легкие победы не льстят сердце русское!» С особенной силой проявилось патриотическое воодушевление в Смоленске, при посещении его государем. За два дня до приезда в город государь получил прошение смоленских дворян с предложением выставить и вооружить на счет губернии 20.000 ратников.
Светл. кн. Н. И. Салтыков (рис. Квадаль)
Горожане подняли чудотворную икону Смоленской Богоматери и из Успенского собора перенесли в думу, где была отслужена всенощная. На следующий день состоялся крестный ход вокруг стен города. Военным оказывается особенное внимание. «Невозможно было изъявлять ни более ненависти и злобы к неприятелю, — пишет А. II. Ермолов, — ни более усердия к нам: жители предлагали содействовать, не жалея собственности, не щадя самой жизни».
Правительство не сразу отнеслось с доверием к этому патриотическому воодушевлению. Перед самой войной государь еще отклоняет многие из предложений помощи людьми и деньгами на том основании, «что не таковы еще обстоятельства, чтобы нужно было употреблять все средства». Сомневаясь уже после начала войны в возможности практического осуществления решения смоленских дворян выставить 20.000 ратников, государь, по совещанию с губернатором, надеется лишь на 15.000. Вопреки желанию смольнян назначить им в начальники русского начальником был назначен Винцингероде. Но существование в народе, на ряду с недовольством, и патриотического настроения было, тем не менее, отмечено государем еще до начала войны. «Если только война начнется, — пишет Александр Чарторийскому 1 апреля 1812 г., — здесь решились не складывать оружия. Собранные военные средства весьма значительны, и общее настроение превосходно, в противоположность тому, коего вы были свидетелем первые два раза. Нет уже более того хвастовства, которое заставляло презирать неприятеля. Напротив того, его силу признают и считают неудачи весьма возможными; но, несмотря на то, твердо намерены до последней возможности поддерживать честь империи». Патриотическое настроение имелось, надо было уметь его использовать. Обстоятельства воочию показывали, что без содействия общества обойтись нельзя. Вопрос был только в том, чтобы патриотизм общественный и правительственный пошли рука об руку. Сама собой выдвигалась важная задача: строго обдумать содержание и характер правительственных актов, с которыми приходилось
