Беннигсен, напр., всюду и везде, даже и в письмах к государю, выставлял Кутузова, как дряхлого старика, лентяя, сибарита и человека вполне непригодного для такого великого дела, к которому он был призван. Вследствие только неспособности Кутузова происходили неудачи русского оружия. О непорядках в отношении управления, продовольствия и пр. армии Беннигсен благоразумно умалчивает, так как эти непорядки должны были быть отнесены столько же на счет Кутузова, как и его, Беннигсена, как начальника штаба.
Но описания Барклая-де-Толли и Беннигсена далеко уступают в мрачности тому описанию, которое делает в своих письмах на имя государя Ростопчин, прикомандировавшийся к армии, пока та была в пределах Московской губернии. По его мнению и убеждению, в армии был какой-то хаос, из которого она выбралась уже неизвестно каким Промыслом Божьим. В его письмах достается почти поголовно всем[57].
Конечно, нельзя отрицать того, чтобы постоянное отступление и сдача Москвы хорошо повлияли на дух, а следовательно, и на армию. Всякое отступление влечет за собой эти последствия. При отступлении же через собственную страну, где солдаты самым тесным образом соприкасаются с мирными жителями, слушают их соболезнования и упреки, наконец, где им добровольно предлагают всевозможное имущество, чтобы оно не досталось неприятелю, эти дурные последствия усугубляются.
За время движения армии от Бородина к Москве было заметно значительное учащение случаев дезертирства и мародерства. Кутузов нисколько не скрывал и не замалчивал этого печального явления, напротив того, не считая напоминаний в приказах по армии, он совершенно официально предложил начальнику Московского ополчения принять самые энергичные и строгие меры против солдат мародеров. Наконец сдача Москвы, которая, по выражению Милорадовича, «не предусмотрена никаким регламентом», должна была деморализирующим образом действовать на русские войска. Это было неизбежным последствием прохождения через большой город и сдачи Москвы. До Петербурга весть о дезертирах и мародерах русской армии дошла, очевидно, в очень преувеличенном виде — весьма вероятно, что письма Ростопчина сыграли свою роль. Обеспокоенный этой вестью, государь приказал выработать особую форму присяги, по которой солдаты действующей армии должны были поклясться не покидать своих команд, не обижать мирных жителей, не предаваться грабежу и т. п. Лист с присягой был переслан Кутузову, но государь предоставил на его усмотрение привести войска к присяге или нет. Старый фельдмаршал, который, как мы выше упомянули, не замалчивал темных явлений в своей армии, когда это было необходимо[58], однако, не счел нужным унижать вверенные ему войска вторичной поголовной присягой, так как в этом не видел на этот раз никакой надобности.
«Твердость русского крестьянина.
— Где крестьяне, куды давали свои пожитки?
— Ась, не слышу; говори громче»
(И. Теребенев).
Относительно продовольствия войск и голодовки частей целыми днями, сведения Ростопчина нужно признать тоже преувеличенными. Правда, от Москвы до самого Тарутина войска продовольствовались путем закупки и реквизиции самими частями, а не от интендантства. При большом скоплении войск в одном месте этот способ продовольствия представляет мало гарантий к полному удовлетворению нужд отдельных частей. Поэтому весьма вероятно, что некоторым частям иногда и приходилось голодать. Но чтобы последнее явление было повальным в русской армии, — на это нет никаких указаний. Барклай-де- Толли, упоминая в своем письме о многих неудобствах и затруднениях, которые пришлось претерпевать армии вследствие плохого управления, не упоминает о том, что ей приходилось голодать. Вильсон, находившийся в армии во время ее стоянки у Красной Пахры, т. е. в то время, когда она еще довольствовалась путем реквизиции, не скрывая от государя раздоров и неурядиц, происходивших в главной квартире, доносил ему, что в армии он застал полный порядок, хороший дух войск, полные артельные котлы[59].
Указание Барклая-де-Толли на полную дезорганизацию, или лучше сказать, на отсутствие военно- инженерной части надо признать совершенно правильным. Вильсон также обратил внимание государя на то, что войска при переправах через реки и топкие места подвергаются не только крайним неудобствам, но очень часто и опасностям.
По поводу беспорядков в армии нельзя также не упомянуть о рескрипте государя на имя главнокомандующего от 2 октября. Рескрипт этот для Кутузова весьма не лестный, и в нем государь упрекает его в медленности и предлагает приступить к наступательным действиям[60].
Лагерь при Тарутине (с рис. И. Иванова)[61] .
Москва при французах
I. Французы в Москве
2 сентября русский арьергард Милорадовича тихо и в полном порядке прошел всю Москву от Дорогомиловской до Покровской заставы, а за ним, по пятам, в город вошел первый отряд французов под командой генерала Себастиани.
Известен напыщенный рассказ Сегюра о вступлении Наполеона в Москву. По существу дела он близок к истине; его искажают лишь театральные подробности и преувеличения, обычно присущие историку великой армии. В событиях 2 сентября можно отметить несколько последовательных моментов — заключение неформенного и негласного перемирия между Милорадовичем и Мюратом, движение войск по городу, появление Наполеона перед Дорогомиловской заставой и, наконец, его въезд в город. Инициатором перемирия был ген. Милорадович. Получив приказание доставить письмо Одинцова к начальнику штаба французской армии маршалу Бертье, Милорадович поручил посланному им полковнику Демидову передать командовавшему французским авангардом Мюрату, что если французы желают занять Москву целой, то должны дать нам спокойно выйти из нее с артиллерией и обозом. После некоторого колебания Мюрат согласился на предложение русского генерала, поставив со своей стороны одно только условие, чтобы
