любил. Это выяснилось тогда же из объяснения его сына Александра Головатого, представленного правительству 3 августа.
Стремительно выросший в чине младший Головатый после смерти отца держал при себе его 13 тысяч рублей. По объяснению Александра получалось, будто походный атаман взял с собой в дорогу домашние деньги. Помилуйте, с какой стати? Довод был совершенно несостоятельный. Наивнячка разыгрывал из себя Александр, когда указывал, будто незадолго до смерти отец неясно и неопределенно выразил предназначение денег: раздать их, мол, бедным сиромахам, а кому конкретно не уточнил — не то братьям Александра — Афанасию, Матвею и Константину, не то казакам — походникам. Этот отпрыск самой богатейшей семьи в Черномории причислял себя и братьев к «бедным сиромахам»! А кто же тогда рядовые походники? Они теперь, получалось, вроде выглядели богаче голова- товского клана. Чепуха, да и только. Однако же правительство снисходительно отнеслось к развесистой клюкве Александра Головатого и не обернуло присвоенные деньги на погашение долга походникам.
И таких «резервов» для финансовой развязки конфликта набиралось много. В частности, на 15 тыс. рублей залез в долги черноморскому войску бывший таврический губернатор С. Жегулин. Но Котляревский, Кордовский, Гулик и остальная старшина не стремились облегчить участь сиромы, а вели дело к открытой борьбе с казаками для того, чтобы сломить их силой. Центрами притяжения походников стали казармы двух куреней — Ва- сюринского и Незамаевского с их главными борцами за интересы казаков Федором Дикуном и Осипом Шмалько. Их сподвижниками по совместным действиям стали дядь- ковский казак Ефим Половый, корсунец Прокоп Чупри- на, тимашевец Гаврил Шугайло и еще с десяток черноморцев. В том числе Никита Собокарь, хорунжий Брюховецкого куреня (когда?то он тут был и куренным атаманом), пришедшийся не по нраву командованию казачьей экспедиции и войсковому правительству.
— Завтра ярмарка, — повел разговор Дикун со своими однодельцами, пригласив их к себе в казарму. — Прави
тельство молчит, ответа на прошение нет. Не исключена какая?нибудь пакость против нас. Что будем делать?
— Держаться, — подал голос Прокоп Чуприна. — Не отступать.
— Ия так думаю, — поддержал его Шмалько.
А за ними с такими же заявлениями выступили все остальные.
— Что ж, будем держаться, — подвел итог Федор и лицо его посуровело, стало еще более озабоченным. — При любых обстоятельствах надо искать поддержку у ярмарочных казаков, у всех жителей города.
На том — разошлись. А утром, 6 августа, в праздник Святого Преображения, предвидя, что ярмарка может встать на сторону походников, Котляревский решил предупредить события. Он отдал приказ войсковому пушкарю прапорщику Голеновскому с командой канониров взять Дикуна и Шмалько под стражу и доставить в правительство якобы для объяснений. Расчет был простой — обезглавить движение.
Узрев недоброе в появлении команды, казаки «с большим ругательным криком», похватав оружие, выбежали из куреней. Голеновский почел за благо воздержаться от попытки ареста Дикуна и Шмалько, удалился ни с чем. Толпы казаков двинулись на ярмарку. Там в сутолоке, шуме и гаме они братались с приехавшими из куреней походни- ками и теми, кто приехал просто побазаровать. Сюда же пожаловал и Котляревский со старшинской свитой. Опираясь на узорчатую трость, обращался то к одной, то к другой группе казаков:
— Надо мирно и полюбовно закончить наш спор. Всему войску польза пребудет.
В одном из густых водоворотов толпы на подобные слова ему кто?то бросил реплику:
— Это чтобы мы остались в дураках — вот к чему клоните, пан писарь.
На самом деле Котляревский не мыслил тихо — мирно закончить спор. По его указанию для ареста зачинщиков непокорства на ярмарку явилась команда капитана Белого, специально созданная из казаков, вызванных с Екате- ринодарского линейного кордона.
Где?то около восьми часов утра Белый попытался ретиво выполнить распоряжение Котляревского и удалить с ярмарки возмутителей спокойствия. К решительным дей
ствиям против них капитан понуждал казаков куреня Ба- туринского — Данилу Зюбрак, Величковского — Кондрата Черешню, Ивана Чуприну, Устима Пяту; Ивановского — Кузьму Герасименко, Семена Литвина; Сергиевского — Василия Чигриненко, Кирилла Павлюченко, Гаврила Сычева. А эти хлопцы не только уклонились от усмирения «персиан», а присоединились к ним.
— На кой ляд ты нам нужен, капитан, — по справедливости рассуждали они. — Не пойдем мы против своих братов.
А уж заварушка на ярмарке разворачивалась вовсю. Выведенные из терпения походники на этот раз не укрощали свой гнев. Подвернувшимся под их руку фискальным старшинам доставались тумаки и шишки. Шмалько гнался за полковником Чернышевым, хотел кольнуть его пикой, да споткнулся и ударил только обломком рукояти. У племянника прежнего кошевого, старшины Евтихия Чепеги и поручика Шелеста головы были ранены ударами пик, старшине Тимофею Еремееву в клочья расшматова- ли на спине свитку, фонарей под глазами поставили прапорщику Голеновскому и хорунжему Холявке, крепко побили подпоручика Степана Белого, который спустя три месяца и шесть дней умер, а от пережитого страха «или от чего другого, знать не можно». Бывший командир сводной группы есаул Авксентьев от пик казаков скрылся в церкви, а чиновные офицеры Иван Стояновский и Яким Белый под угрозой расправы отдали казакам сабли с темляками, чем проявили одновременно благоразумие и трусость. Блюдолизов Котляревского вместе с походниками прилежно колотили приезжие казаки, как, впрочем, и ребята из распавшейся карательной команды.
Котляревский и его окружение дали тягу с ярмарки. С перепугу войсковой писарь тут же заложил дрожки, с кучером и двумя — тремя сопровождающими поспешно укатил в Усть — Лабинскую крепость. Свое паническое бегство он потом называл эластично: «удалился». Сопровождавший его на ярмарку прапорщик Семен Щербина о себе сказал более точно и откровенно: «Я удалился от них бегством».
Вот этот взрыв накопившихся эмоций и страстей, открытого выступ/ ения ч< номорцев — сиромах с применением силы против своих командиров — господ в праздник Святого Преображения 6 августа 1797 года и получил наимено
вание «персидского бунта». Бунт тут состоялся явный, а уж словечко «персидский» добавилось по признаку совершенного казаками горемычного похода.
Бунтари сгрудились возле Дикуна и Шмалько. У всех — разгоряченные, взволнованные лица, а в голове — одна дилемма: что предпринимать дальше? Дикун, уловив настроение большинства, сказал:
— На крепостную площадь и в казармы возвращаться нельзя. Хотя рвы вокруг крепости на одну треть еще не построены, все равно мы можем оказаться как в ловушке, прижатыми к берегам Карасуна и Кубани. Там нас легко могут расстрелять из пушек. Надо устраивать полевой лагерь.
— В каком месте? — из вторых или третьих рядов послышался вопрос.
— Да вот сразу от базара на север, к колодцу и кладбищу и разобьем свой бивуак.
Весь остаток дня казаки перетаскивали сюда палатки, оружие, снаряжение, прихватили немного продовольствия. Но провиант их пока не лимитировал: горожане и приезжие казаки щедро и сердобольно делились снедью с бунтарями.
В первый же день приезда в Усть — Лабинскую крепость Котляревский принялся нагнетать страсти — мордасти перед командованием дислоцированных там Суздальского и Вятского мушкетерских полков. Письменно настрочил рапорт об инциденте 6 августа, перечислил, кому из старшин бунтари нанесли телесные повреждения и моральные оскорбления, утверждал, что и его «намеревались в смерть убить». И настаивал на помощи в подавлении бунта.
С той цидулей сначала обратился к коменданту Усть- Лабинской крепости, подполковнику М. М. Белецкому — тому самому, кто организовал передислокацию сальяно- ленкоранских воинских частей и черноморских казаков из пределов иранского Азербайджана. Белецкий развел руками:
— Не могу. В моем распоряжении лишь часть Суздальского полка. Людей не хватает кордоны охранять.
Тогда Котляревский с тем же домогательством ткнулся к командиру Вятского мушкетерского полка генерал- майору И. И. фон Спету. Здесь прорезало:
— Отдам приказ двинуть к Екатеринодару часть своего полка, две роты Суздальского полка и две
