уголовниками. Однажды, воспользовавшись любезностью урок и их деревянными колодками, хлопцы устроили в остроге столь дивный перестук деревяшек и голосовое его протестующее сопровождение в адрес начальства, что Кноррингу стало известно о сем сразу же при вступлении в должность инспектора по инфантерии. И он отдал распоряжение, которое вообще блокировало общение узников с кем?либо. Отпрыск иноземного происхождения хотел, чтобы в Усть — Лабинской крепости «отнюдь не было позволяемо содержащимся под караулом черноморцам иметь из своих черноморцев же кашеваров, хлебопеков и других услуг». Требовал не щадить «подсудимых, как нарушителей общего покоя». Их контингент подскочил до 222 человек.
В Усть — Лабинское узилище доставили «для возки воды… и дров… две сороковые бочки и четыре пары волов с людьми», несколько ушатов, решет, ведер, параш и иных бытовых принадлежностей. Тюрьма крепко утверждалась на земле усть — лабинской. В сентябре асессор, майор Федор Бурсак, будущий атаман войска, привез в тюрьму несколько ящиков свечей стоимостью 100 рублей и, войдя к заключенным, горестно и ободряюще произнес:
— Освещайте, хлопцы, свою обитель, а то вы тут совсем ослепнете.
Коптилки?то засветили, но с наступлением холодов в тюрьме не оказалось дров для отопления. Люди стали дико мерзнуть. И лишь 20 декабря сотник Логозин доставил сюда 40 кубометров дров, в получении которых и расписался плац — майор капитан Веденяпин.
Но даже частичные улучшения в содержании заключенных нисколько не облегчали их участь. Люди не могли примириться со своим положением, с отнятой свободой, они страдали физически и морально. Душевные терзания становились невыносимыми. С первых же дней арестной эпидемии полнился мартиролог умерших казаков. За весь период следствия до суда не дожило 55 человек. Особенно опустошительными потерями сопровождались последние месяцы следствия. «Умер подсудимый казак куреня Дядьковского Семен Савранский, будучи одержим болезнью», «умер казак Кузьма Белый по приключившейся болезни», а вот групповая констатация: из числа подследственных умерли Осип Стукаленко, Федор Правда, Федор Шум, Клим Нагорный, Иван Папот по той же причине,'«будучи одержимыми болезнями». Из жизни уходили по преимуществу молодые люди 20–30 лет, реже — среднего возраста. Сколько бы они могли принести пользы войску и государству! Увы, чудовищная месть власть имущих безвременно сводила их в могилу.
Бунт черноморцев ярчайшим светом высветил окончательно и бесповоротно рухнувший каркас, на котором зиждилось мнимое единство Запорожского, ныне Черноморского казачества. Классовое расслоение на богатых панов, середняцкую массу и бедноту — сиромах превратилось в необратимый факт со всеми вытекающими отсюда последствиями. Пусть войско не знало социального крепостничества, зато все прелести эксплуатации и гнета, жалкого существования голоты, процветания военной офицерской касты вымахнули здесь в мрачный букет.
Имущественное и социальное неравенство старшин и казаков наглядно выявлялось в ходе разбирательств по наследственному делу умершего атамана А. Головатого. Завещания он не оставил, как и до него «по нечаянности смерти» утонувший полковник Иван Великий. Между тем богатств атаману принадлежало много. Только на Украине в деревне Веселой у него имелось пахотной земли стоимостью 35000 рублей да неудоби — на 500 рублей. По ревизии 1795 года за ним числилось в работниках 49 малороссийских крестьян, из них — 26 мужчин и 23 женщины. Да на Кубани и Тамани успел обзавестись немалыми земельными наделами, хуторами, плотинами, мельницами, шинками по продаже вина, тремя рыбзаводами, двумя кирпичными домами с постройками, соляными лабазами, москательными и другими лавками. Неохватны были пространства, на которых выпасались его 510 голов крупного рогатого скота, 603 лошади, 342 овцы и козы общей стоимостью 15500 рублей. Вывод делался такой: «Всего получится на сумму 215 тысяч рублей». Не бедно жил помещик Головатый!
Его уже не было в живых, а дворецкий, поручик Гуртовой, хорунжий Ожегольский, казаки Федор Передерий и Кирилл Джерелиевский, пастух Иван Бойко и другие слуги продолжали работу на своего патрона. Но, видимо, уже без должного рвения, кормов на зиму заготовили недостаточно.
И не случайно однажды в суровую зиму 1799 года к командиру 16–го егерского полка Носакину в теплую штабную хату примчался интендантский офицер и, волнуясь, выпалил:
— Господин полковник и кавалер! Стряслась беда.
— Какая беда? — прервал его Носакин. — Говори толком, что случилось.
— Да головатовский скот разбил стога сена и наполовину их сожрал.
Рассвирепевший полковник сочно выругался:
— Растуды их туды. Так нашим лошадям и корма не останется.
Поехали санками в степь на место происшествия. Но близко к стогам изголодавшийся головатовский скот «в рассуждении большого снега и жестокой стужи, будучи от такой бескормицы голодный, в алчности на людей бросался и рогами отгонял от себя прочь».
Пришлось ограничиваться визуальным определением
потравы в две тысячи пудов. Полковые запасы значительно опустошились.
Из имущества атамана «наступательно» вырывала лакомые куски его бывшая невестка Екатерина Головатая. Катька — шельма знала — ведала, за кого выскакивала замуж: уж больно завидный женишок сыскался, отец — батюшка у него был при большой власти, да и сам Сашка Головатый уже ходил в офицерском чине, по заграницам помотался. Оттого азовская деваха не упустила момент, только познакомившись, быстро охомутала молодца, а через каких- нибудь полгода спровадила его в далекий «персидский поход». Теперь же по возвращении он вскорости от пережитых волнений скончался, она же осталась при деле и при теле, ей лишь недоставало для себя и нового любезного спутника Мухина головатовского наследства. И она билась за него, как тигрица. Даже ордена своего бывшего тестя Антона Головатого пыталась утаить и присвоить, похоже, с целью последующей выгодной продажи. Под ее напором правительство отписало ей немало добра. Сто тысяч рублей и большое количество различных ценностей достались сыновьям Головатого, причем один из них, поручик, именовался теперь как Андрей Самойлов.
Впрочем, не одна Катька Головатая загорелась стремлением воспользоваться моментом и капитально прибарахлиться. У потонувшего в водах Каспия черноморского полковника Ивана Великого имущество наследовала его неграмотная жена Екатерина Великая. На ее беду у покойного полковника объявился родный брат, титулярный советник Петр Губарев, заявивший о своем праве наследования братнего капитала. И пошло — поехало сутяжничество.
Губарев вошел в войсковое правительство с ходатайством о разделе достояния Великого, указывая, что Ивана гак назвали запорожцы при его вступлении в Сечь, в действительности же он Губарев, его родной брательник, сам Бог повелел ему получить свою долю после смерти казачьего полковника.
Из денежных сумм наследства Головатого определенную часть пришлось повернуть на погашение долгов. Скажем, такого характера. Казак куреня Васюринского Иван Гаврюшин, хорошо знакомый Федору Дикуну, пять лет проработал в головатовском хозяйстве конюхом. В своем письменном ходатайстве батрак писал, что за все это вре
мя он получил 77 рублей 75 копеек, вследствие чего «остается крайне обижен» и просит полной выплаты жалования. Ему и выдали еще 47 рублей 25 копеек.
Полюса богатства и бедности — главная причина возникшей смуты. И чем дальше, тем больше проявлялась полярность интересов верхушки казачества и рядовой массы. Это с исключительной силой демонстрировал затянувшийся следственный процесс по бунту 1797 года.
Век восемнадцатый завершался. У войскового правительства было, конечно, немало неотложных забот. Возникали трудности по кордонной страже в связи с нарушениями границы протурецки настроенными горскими племенами, все еще приходилось отписываться перед санкт- петербургским правительством о непричастности черноморцев к захвату пяти тысяч баранов в районе Лабы.
Началось строительство новой флотилии на Тамани и гавани для нее, уже были заготовлены и доставлены по Волге и Дону 3 тысячи бревен для возведения войскового собора. Дабы угодить царю, Котляревский затевал основание в его честь селения Павловского в Фанагории с приглашением туда людей на жительство со всей округи. Кубань и Тамань пережили сильное землетрясение 5 сентября 1799 года, когда в Екатеринодаре «строения с треском поколебались», в Азовском море, в 150 саженях от старого Темрюка на глубоком месте учинился «большой звук», а потом «сильный и ужасный гром» и «выдуло со дна
