Снова ходили по рукам тайные письма о неправомерности следствия и задержания казаков, открытые призывы к неподчинению войсковой администрации. И эти люди становились новой добычей для сыщиков. Одним из них был величковский старо
ста Максим Лоханец. Он принимал участие в составлении прошения Пузыревскому о провокационном поведении старшины на ярмарке 6 августа 1797 года, деятельно боролся за передачу на поруки своих арестованных земляков, открыто осуждал все последующие действия правительства. И поплатился Лоханец за свою честность: он был схвачен и приобщен к разряду бунтовщиков. Незамаевец, участник похода Павел Гострик всем и каждому говорил:
— Облыжно обвиняют моих товарищей по походу. Бог накажет неправедных чиновников.
Какой?то стукач подогрел страхи одиозного начальства и оно поволокло Павла в кутузку. Но и тогда смелый казак не отступился от своих убеждений.
— Пошли вы к черту, — кричал он в лицо своим притеснителям. — Я вас не боялся и не боюсь. Правда все равно возьмет верх.
В селении Джерелиевском особое непокорство проявлял казак Андрей Камышанский. Он неоднократно доводил до белого каления куренного атамана Якова Каракая тем, что призывал земляков к поддержке арестованных походников. С той же целью разъезжал по соседним селениям.
— Вот я тебя упеку в карасунскую яму, — грозился Каракай. — Тогда узнаешь, почем фунт лиха.
— А может, сам туда попадешь, — откровенно дерзил ему молодой джерелиевец.
Однажды посреди степи на Андрея была устроена целая облава, ему пришлось отказаться от очередной агитационной поездки по селениям, бросить лошадь, а самому скрыться. Не поймав возмутителя общественного мнения, начальство конфисковало его коня, передало животное подпоручику Филоновичу, зачислив «в число казацких лошадей».
В Васюринском курене за права пострадавших казаков с исключительным мужеством боролись участники похода Прокофий Орлянский и его брат Василий Орлянс- кий, опиравшиеся на поддержку большинства своих земляков. А среди них наибольшей активностью отличались Никифор Чечик, Кондрат Жома, Иван Ковбаса, Степан Кравец, Кузьма Черный и другие походники — сиромахи, не однажды побывавшие на допросах в следственной комиссии. Кое?кто из них отведал и «комфорт» карасунских ям. Таскали на дознания и домовых казаков, в том числе Кондрата Кодаша.
Так закончившееся поражением движение сиромах во главе с Дикуном вызвало бурный всплеск общественного сознания, прибавило трудовым массам сил и энергии в борьбе с социальной несправедливостью. Что там трудовым! Некоторые священники объявили бойкот фальсифицированному следствию и произволу над казаками. Весьма оригинально выражал свой протест духовный пастырь, джерелиевский священник Максим Дубицкий, который, по определению атамана Котляревского, помогал «развращаться казакам».
По существу этот батюшка повесил на церкви замок. В торжественные церковные дни в храме богослужения не отправлял, веру во всевышнего утратил. 21 апреля 1799 года ему требовалось принимать прихожан ко всенощному бдению, отслужить литургию и молебен со звоном, а он полностью это торжество проигнорировал.
И когда по этому и многим другим случаям дотошный пономарь Никифор Кравченко намерился направить жалобу протопопу Роману Порохне, раздраженный его си- кофанством Дубицкий заявил:
— Пиши. Только потом принеси сюда свой пасквиль, я его как следует испачкаю, в таком виде и вручай протопопу.
Находясь в Екатеринодаре, вольнодумный батюшка на вопрос: читал ли он книгу «Путь к спасению», убежденно ответил:
— Я читал десять заповедей, данных Богом пророку Моисею. А тот, кто придумывает такие книги, как «Путь к спасению», — сукин сын.
Бунтарь в рясе лишился сана и был изгнан из Черно- мории с предписанием, чтобы сюда никогда заезжать не дерзал.
Насколько здраво, по — человечески оценивались екате- ринодарские события июля — августа 1797 года простыми людьми, настолько бездарно, пристрастно трактовали их представители власти. Более того, по многим фактам они выглядели просто профанами. В апреле 1799 года для следственной комиссии понадобились разъяснения по некоторым вопросам. И что же? Вот отдельные образчики тупоумия войскового правительства:
Вопрос. Давал ли князь Потемкин войску во время войны с Турцией 120 волов и 700 четвертей провианта, если да, то как ими распорядился Антон Головатый?
Ответ. Сие правительство знать не может.
Вопрос. Оставался ли войсковой провиант после роспуска казаков на заработки и был ли он продан?
Ответ. Правительству сие неизвестно.
Вопрос. Раздал ли Головатый деньги казакам, выделенные на персидский поход?
Ответ. Правительство не сведуще.
И дальше в столь же беспомощном стиле, хотя обвинительных тирад по адресу походников правительство произнесло бессчетное множество раз.
Май — июнь для правительства оказались месяцами настоящей паники. По всей Черномории распространились слухи о решительном настроении казаков — идти на Екатеринодар, силой освобождать заключенных и разгонять обанкротившееся правительство. Осведомители сообщали, что в низовьях Кубани, в районе Полтавского куреня и Ольгинского кордона сосредоточилось более тысячи человек, готовых двинуться в поход. Котляревский затеребил генерал — майора Е. Е. Глазова:
— Приведите полк в боевую готовность, не то всем нам будет плохо.
Жаль. В урочище Понура движение освободителей приостановилось, а затем и распалось. От каждого селения в нем осталось всего по 5–6 человек. Это окончательно сорвало задуманную операцию. И все равно правительство как огня боялось малейшего признака смуты. На
5 июня назначалась ярмарка. Она обставлялась такими строгостями, будто это было не раздолье народного духа, а какое?то замордованное действо. Так и предписывалось: исключить возможные сношения арестованных с участниками ярмарки, «учредить всевозможные осторожности».
Эффект разорвавшейся бомбы произвело перехваченное в Ставрополе письмо каневского казака Семена Волги и его товарища по поездке Якова Заколоденко на высочайшее имя о злоупотреблениях войсковой старшины Черномории. Оба отправились туда вроде бы по рыбным торговым делам, а в действительности — тайно отправить прошение царю, составленное из?за неграмотности не ими самими, а оружейным мастером Аникеем Шелаевым. О, черноморцы выдали громкий обличительный документ! В 29 его пунктах они многое повторяли из прошения «персиан», но еще больше сказали от себя, какой гнет и насилия творит старшина над сиромахами и всеми простыми казаками. Правда, нет
ли, но они письменно свидетельствовали, каков гусь Котляревский — «самопроизвольно без малейшей винности кузнеца Андрея Пхина своими руками оглоблею бил, а потом в кузнице, разжегши довольно шину, своеручно оного кузнеца пек, от чего оный до суток помер».
Наслушавшись и начитавшись показаний, убедившись в обоснованности многих обид казаков, следственная комиссия была вынуждена заняться неблаговидными делами некоторых старшин. Более ста пятидесяти из них, в том числе Гулику, Кордовскому, Чернышеву, Васюринце- ву и другим выезд за пределы города воспрещался до выяснения всех обстоятельств по делу о бунте и на случай вызова в комиссию.
К тому времени арестованных насчитывалось 199 человек. Арестанты в остроге изнывали от солнечного пекла и мокли от дождя, мерзли от холодов, даже комиссия не выдержала и призвала правительство к «человеколюбию». Новый куратор войска Черноморского генерал — лейтенант Карл Кнорринг представил царю соображения о переводе следственной комиссии во главе с Глазовым и всех подследственных в Усть — Лабинскую крепость, где для них отыскалось казенное помещение. В рескрипте Павел I начертал «перемещение сие я велю сделать». И потребовал бдительности и осторожности при переводе в новое место. А как же! Он продолжал видеть в несчастных мучениках своих опасных врагов.
С июля 1799 года арестанты содержались в Усть — Ла- бинской крепости. Там же работала и комиссия. Кнорринг глаз не спускал, как все там делается. Поначалу казаки содержались вместе с
