На это Федор Дикун за всех ответил:
— Что мы хотели — написано в нашем прошении. И больше ничего нами не замышлялось.
— Так уж и ничего, — с язвительной интонацией передразнил чиновник. — На допросах мы у вас выпытаем про все ваши потайные заговоры.
— О событиях в Екатеринодаре, — добавил Дикун, — вам может рассказать наш сопровождающий капитан Мигрин. Он должен подтвердить мои слова.
Увы, ошибся Федор. Войсковой писарь не только не взял под защиту черноморцев, пострадавших от произвола, а напротив, постарался как можно сильнее облить их грязью.
Возвратившийся из Санкт — Петербурга в Екатеринодар Мигрин немало перетрусил при встрече с черноморцами, пытавшимися узнать правду, почему он прибыл один, а не вместе со всей делегацией. Он мямлил, юлил, закатывал к небу глаза и лишь после угрозы быть побитым за утайку происшедшего выдавил из себя признание:
— Их всех посадили в Петропавловскую крепость, как государственных преступников.
— Какой же ты гнус, — с омерзением воскликнул друг Дикуна, участник персидского похода, казак — васюринец Никифор Чечик, уже не раз объяснявшийся с клевретами Котляревского на допросах в Екатеринодаре. — К их аресту ты, Мигрин, приложил много подлого и грязного старания.
Колесо следствия завертелось. Да еще как: со скрипом, с пробуксовками и остановками, растянувшись на целых три года. В первые дни «персианам» — походникам персонально подбросили длинный перечень вопросов, на которые они обязаны были дать письменные ответы. Подследственные камня на камне не оставили от предъявленных им обвинений.
Сославшись на указ Екатерины II о даровании казакам земли на Тамани и Кубани, их неотъемлемом праве пользоваться ее богатствами, заниматься рыболовством, земледелием и другими промыслами, подследственные убедительно показывали, как шаг за шагом старшина присваивала все привилегии только в свою пользу. Подробно освещали невзгоды, перенесенные в персидском походе, плутовство и мошенничество командиров при предоставлении казачьего довольствия.
В целом же вся делегация — «персиане» и «домовики» — в своих показаниях подняли вопрос и о том, как войсковое правительство обманывало черноморцев, начиная еще с последней русско — турецкой войны. Назывался такой факт. Правительство России ассигновало 30 тысяч рублей для раздачи пособий семьям казаков, убитых в боях с неприятелем. Но вдовам и сиротам ничего не досталось. Много черноморцев работало на починке судов гребной флотилии, им причиталось к выплате 16 тысяч рублей. И эта сумма осталась невыплаченной.
И те, и другие начисто отрицали обвинения военной коллегии с подачи Котляревского, будто бунт исходил от казаков, что хотели они убить атамана, занимались подстрекательством к смуте. Всему началом, горючим материалом для вспышки послужило издевательское отношение старшины к рядовым черноморцам. Старшина изгоняла казаков из Екатеринодара силой оружия, даже снимала для этого войсковые силы с кордонов. Прологом к событиям послужил отказ правительства удовлетворить законное прошение участников персидского похода.
Доводы обвиняемых загоняли следственную комиссию
в тупик. Тогда она призвала на помощь Котляревского, который почти на год остался ошиваться возле санкт — петербургских столоначальников. У него запрашивали пояснения: что да как было в войске. И он ничего, кроме животного страха, бессодержательного лепета не мог продемонстрировать в своих дополнениях к ранее состряпанной им реляции. Наверное, и сам частично уразумев шаткость своих позиций, в ноябре 1797 года он пустился в пространное объяснение перед аудитором следствия, которым в сущности побивал самого себя и старшину, фактически подтвердил обоснованность претензий казаков. Правда, себя?то он всячески выгораживал, а неурядицы сваливал на своих предшественников — Чепегу и Головатого.
Дескать «разделили войсковую землю в противоположность войсковому обычаю: себе и старшинам по знатному количеству, а на сорок куреней по несоразмерной части казакам с обидою». «Так же и самый лучший лес забрали себе, казакам и на нужные строения при отпуске леса делали великие затруднения и отпускали недостаточно».
Писал, что казаков четыре года подряд переселяли с места на место, употребляли для личных неслужебных работ, продажу вина по пять рублей за ведро отдали на откуп стороннему дельцу вплоть до 1801 года. А в — пятых, мол, «на продовольствие состоящих на пограничной страже 4000 казаков не сделали и малейшей помощи». Перечислил еще ряд подобных злоупотреблей старшины и подвел итог: «оными угнетениями доведено войско до крайнего изнеможения и бессилия».
На фоне данных признаний жалкую цену имели возражения атамана, которые он дал 14 октября против показаний Дикуна и его товарищей. В них эмоционально живо писались перипетии бунта, но совершенно не затрагивались его причины и вина правительства за происшедшее. Шельмуя узников крепости и их единомышленников, Котляревский утверждал:
«За персидский поход казаки ищут того, чего и сами не разумеют».
Не постеснялся атаман в большом перечне претензий к казакам упомянуть и эпизод своего панического бегства в Усть — Лабинскую крепость, изъятия его письма к полковнику Высочину с требованием артиллерийским огнем принудить недовольных к смирению. Заодно жаловался, что
тут, мол, и лошадь вместе с письмом отобрали, на которой он спасался «бегом».
И хотя изо всех пор дутого дела проступали натяжки, передержки, увод войсковой старшины от ответственности за злоупотребления — все?таки санкт — петербургская фемида при благосклонном одобрении царя усердно принялась за искоренение «крамолы», следственный процесс приобрел непредсказуемый временной разбег.
А что же делалось в Екатеринодаре?
В бурный день 11 августа, когда полковник Пузыревский продолжал гасить пожар неповиновения, он получил грамотно изложенные прошения жителей Тимашевского и Величковского куреней, пытавшихся положительно повлиять на судьбу участников «персидского бунта», вывести их из?под опалы, показать неприглядную роль старшины не только в обращении с «персианами», но вообще со всеми рядовыми черноморцами. Говоря о походе, тима- шевцы и величковцы утверждали, что старшины обижали казаков как жалованьем, так и фуражом и продовольствием. На ярмарке 6 августа штаб- и обер — офицеры гонялись за казаками с обнаженными саблями, привезли пушку и хотели расстреливать их картечью, но помешало многолюдство ярмарки.
Кордонную службу казак несет на всем своем, в год ему платят три рубля «или меньше, отчего войско претерпевает великую нужду и обиду». И дальше шло их свидетельство: старшины захватили промысел соли, у казаков же «купуют» ее за бесценок, затем на ней наживаются, «без гостинца и магарыча не отпустят» на домашние работы, требуют много бесплатных услуг по строительству собственных владений. Пузыревский оставил острый сигнал без внимания.
Застигнутые врасплох выплеснувшимся людским гневом многие старшины в своих деловых бумагах тех дней по существу подтверждали справедливость социального иска сиромы и малоимущих казаков к своему начальству. По участникам похода, например, 17 августа полковник Чернышев докладывал войсковому правительству, что недоплата им составляет 526 рублей. А 21 августа войсковой интендант Иван Стояновский в письме к генералу И. В. Гудовичу недовыплату назвал в размере 2449 рублей. Тогда же войсковое правительство в представлении Гудовичу определило количество переработанных казаками и неоплаченных 63152 куля грузов.
Но власть имущие не спешили раскошеливаться. Тот же Гудович прислал отписку: поскольку де на обратном пути многие казаки болели и находились на излечении в лазаретах Кизляра и ст. Кордюковской, то, значит, из предъявленной суммы надо вычесть расходы за их лечение и медицинскую помощь. Этот генерал хоть не впадал в крайности. Зато новый губернатор Таврической области граф М. В. Каховский усиленно нажимал на войсковое правительство, чтобы оно быстрее исполнило предписание Новороссийского военного губернатора Н. М. Бердяева об аресте всех активных участников восстания, независимо от их численности. Екатеринодар практически был переведен на чрезвычайное военное положение. Сюда вошел Вятский мушкетерский полк, его командование получило приказ в оба наблюдать за казаками, в случае новой вспышки бунта — применять все виды оружия. В жилищах екатеринодарцев на постое разместилось столько солдат и офицеров, что стесненность в них превзошла все возможные
