пределы. В любой хате или землянке, кроме хозяев и их семей, ютилось еще по 8—10 человек. Не зря же в октябре один из местных недоучившихся эскулапов о прелестях уюта в жилищах оставил такую запись:
«Воздух такой заразительный, что свежему человеку одной минуты стерпеть невозможно».
Бердяев 25 ноября предписывал: отрядить в судебную следственную комиссию при Вятском полку трех «первейших» старшин и чиновников и еще представителя за аудитора, знающего судопроизводство. 27 января 1798 года эта комиссия сформировалась в составе командира Вятского полка С. И. Михайлова, офицеров этого полка Казаринова и Гвоздева, со стороны черноморской администрации в лице старшин Григорьевского, Бурсака и Кифы. За аудитора подпрягался поручик Похитонов. Котляревцы в отсутствие атамана озаботились также о создании специальной почтовой экспедиции по доставке материалов следствия, выделении дополнительного числа писарей, охране «тайности» входящих и исходящих документов.
Развернулось массовое задержание казаков и водворение их в арестные изоляторы. Изоляторы представляли собой обыкновенные ямы, выкопанные в отвесных береговых склонах реки Карасун и кое?как укрытые хворостом и бурьяном, а то и просто без какой?либо кровли над головой. Для начала по списку Кордовского туда бросили
82 человека, а затем их число непрерывно увеличивалось. У самого плохого хозяина скот не содержался так, как умудрилось обходиться с людьми войсковое правительство, хваставшее своей приверженностью традициям «запорожского товариства».
Посмотрел аудитор Похитонов на жуткую картину — и дал тягу из комиссии. Он занялся куда более прибыльным делом — продажей горячего вина. И как ни пытались возвратить его к исполнению сикофантских обязанностей — он благополучно от них увильнул.
Следствие приостановилось. Но затем Похитонову нашли замену и дознания продолжались. При взятии под арест и допросах возникала куча недоразумений и несуразиц. К 15 февраля 1798 года требовалось доставить на допросы 117 казаков. А куренные атаманы обеспечили прибытие только десяти человек. С толку сбивала путаница в именах, фамилиях, но все равно комиссия метала громы и молнии в адрес куренных атаманов, среди которых было немало честных и порядочных людей, всячески старавшихся оградить от кар котляревцев своих земляков. Из Кисляковского куреня вызвали в комиссию Герасима Литвина, а он по паспорту носил еще фамилию Тимашевского, из Незамаевского должен был прибыть казак Губа, но он одновременно носил фамилию Редутского.
Комиссия не располагала элементарным сводом законов империи. Один из ее активных членов Григорьевский взывал к правительству прислать книги по юриспруденции с «оными приличными законами», а ему в ответ последовало: подобных книг «при сем правительстве» не имеется.
От каждого подозреваемого и подследственного отбиралось «Клятвенное обещание»: «Я нижепоименованный, обещаюсь и клянусь всемогущим Богом перед святым его крестом и Евангелием в том, что…» Дальше указывалось: на следствии говорить только правду, не давать лживых показаний, в случае нарушения слова нести за это ответственность. Допрос велся по десяткам пунктов обвинения, в свидетельских показаниях росло наличие ошибок, неясных вопросов и просто необъяснимых абракадабр.
Всякий раз комиссия обращалась за разъяснениями в правительство. В первом же своем обращении она под
бросила ему 22 вопроса. В этом перечне упоминались уже известные нам денежные и имущественные претензии походников, требовавшие доказательных ответов, одновременно пояснения запрашивались по вновь выдвинутым претензиям в адрес старшины.
Вплоть, скажем, до того, почему казак Михаил Мотуз- ко за шесть лет службы получил только 22 рубля 35 копеек, а казаку Семену Хмаре за два года вообще не выплатили ни копейки. Таких заявителей перечислялось несколько десятков. На показания казаков комиссия была вынуждена запрашивать от правительства ответ, куда судья Головатый израсходовал денежные суммы за проданных волов под Измаилом. Или: из одной пятой добычи соли, поставляемой казаками, часть присваивается старшинами, кто должен прекратить эти махинации.
Представители администрации всячески выгораживали и обеляли действия ее чиновников. По возникшему щекотливому вопросу о 30 тысячах рублей, предназначавшихся семьям погибших казаков, Котляревский прислал из столицы расклад, призванный успокоить людей. Из этой суммы, мол, Головатый 6 тысяч рублей истратил на изготовление колоколов для казачьих церквей, остальные предоставлены на устройство Лебяжинской монашеской пустыни, за их расходованием и надо проследить. И ни звука о произволе в отношении вдов и сирот, лишении их целевой материальной помощи.
Понуждения казаков к даче свидетельств против участников бунта вызывали резкий протест. В один из январских дней 1798 года в Нижестеблиевский курень прискакал на коне известный нам кущевский казак Прокофий Самарский. Он смело и безбоязненно призывал жителей:
— Никого не слушайте и не подписывайте никаких бумаг, ждите возвращения Дикуна, которого я благословил хлебом — солью.
В селении Сергиевском 23 февраля на первую седьми- цу Великого поста после богослужения прихожане плотной толпой обступили казака Чернолеса. Он держал в руках письмо из Екатеринодара и вслух зачитывал обращение его жителей ко всем черноморцам, чтобы они ходатайствовали перед комиссией об освобождении задержанных казаков.
Поток сообщений такого рода из разных мест нарастал с каждым днем и месяцем, недовольство сиромы и
малоимущего казачьего населения репрессивными мерами правительства приобретало все более широкий размах.
Однако машина преследований не останавливалась. В марте Вятский полк отправился к месту постоянной дислокации — в Тульчин. И сразу же следственную комиссию создали при Суздальском полку во главе с полковником Горемыкиным. Обскуранты из черноморской администрации снабдили комиссию всем тем же набором обвинений против участников бунта. Подпитка материалами шла за счет доносов всяческих сексотов.
В том же марте атаман Васюринского куреня, известный на всю Черноморию прохиндей Иван Тарановский доносил войсковому есаулу Гулику:
«В селении Васюринском жители делают весьма великое возмущение, собираясь в общество человек до 40… в доме казака Семена Дубовского не только в дневное, но и в ночное время. И он сочиняет им зловредные просьбы к дальнейшему умножению бунта».
Спустя ровно год после начала екатеринодарских событий — 22 июля 1798 года по войсковому граду и многим селениям разошлось письмо, ободрявшее и призывавшее всех честных людей стоять непоколебимо в защиту арестантов, их правого дела.
«Мы, городские жители, — говорилось в нем, — все равно держимся… с сиромахами и подписку дали всем городом арестантам, чтобы все дружно стояли». И призыв: «такая сплоченность нужна всем селениям».
Видимо, не без влияния воззвания и прямого участия горожан спустя неделю в Екатеринодаре произошло чрезвычайное происшествие, которое вогнало в дрожь правительственных чиновников. Стража проморгала или она откликнулась на просьбы затворников, но в ночь на 1–е августа из карасунских ям, совершив подкоп, бежало несколько казаков — бунтарей. Это вызвало огромный переполох у начальства. Сюда была срочно занаряжена поисковая группа с целью обнаружения беглецов или отыскания их трупов, поскольку лаз из ямы выходил наружу под водой и при пользовании им могли быть утопленники. Фиксируя это событие, журнал войска за этот день пополнился записью: «По Екатеринодару учинить повальный между жителями обыск». Далее излагалось требование проверить, «не знает ли кто об утопленных в речке Карасуне казаках».
История не донесла до нас результатов «повального обыска». Но можно себе представить, сколько волнений вызвало у екатеринодарцев описанное событие.
Отреагировало на него и начальство. Только иным способом. Усилением конвейера вызовов, просеиванием через сито следствия новых партий казаков. 31 августа Кордовский самолично отправил в следственную комиссию казака Пластуновского куреня Федора Лубяного, у которого обнаружилось письмо с призывом «к возмущению» черноморцев, писанное щербиновским казаком Дмитрием Комиссаренко.
