образовавших плотный круг, из средины которого доносился неясный перезвон бандуры и приглушенный голос певца.
Надя встрепенулась и тут же стала тормошить отца и мать:
— Да это же кобзарь — бандурист. Разрешите, я пойду туда с Федей.
Возражений не последовало, юный казак и казачка через несколько минут уже стояли в рядах слушателей,
число которых прибывало и прибывало. Появился тут и Каленик Заяренко.
— Как нельзя кстати встретил тебя, — пожал он руку Федора. — Можешь не беспокоиться, поклажа твоя улеглась в наш скарб, как влитая.
— Благодарю, — со всей признательностью сказал Дикун. — У меня как гора с плеч упала.
Внимание переключилось на кобзаря. Федор и Надя, Заяренко и другие слушатели умолкли, как завороженные. Музыка и песни, будто волшебные чародеи, тревожили сердца людей. Никто из них не нарушал льющихся мелодий. Присутствующим уже было известно, что перед ними исполняет свои думы заслуженный и всеми уважаемый старый казак — голота Василь Кромполя, отдавший Сечи годы и годы своей долгой жизни. Бурная лихая молодость и зрелость давно остались позади, но не забылись походы, раны, лишения и обиды на власть предержащих, помнились злодеяния ворогов. Кромполя не понаслышке ведал о колиивщине и ее вожаках Зализняке и Гонте, на себе испытал пленение и побег из турецкой неволи, притеснения польских магнатов и шляхты, веками глумившихся над сотнями тысяч украинцев по обе стороны Днепра.
Стар он стал, восьмой десяток разменивал. Но памятью и голосом все еще не был слаб. А каким Кромполя раньше слыл, с какой легкостью отплясывал метелицу да журавля — про то помнили немногие оставшиеся в живых его сверстники. Ходил теперь старец от паланки к паланке, иногда забредал и подальше, кормился — кто чего даст, на ночлеги и краткие постои тоже устраивался у добрых людей, принимавших кобзаря с дорогой душой.
И на этот раз отказа не получил. Кто?то заботливо установил тополевый чурбачок перед хатой, у нагруженной подводы, и он, заняв приготовленное сиденье, по просьбе молодежи принялся изливать в своих думках народную бывальщину, с ее болями и страстями. Седовласый, в полинялой серой свитке и истертых шароварах, он бережно держал на коленях округлый остов инструмента, снизу и сверху перебирая пальцами на его деке звучные струны.
Начал с пролога:
Струны мои золотые, сыграйте мне тихо.
Пусть казак не тяготится, позабудет лихо.
2 Заказ 33
Одна за другой то печально, то с нарастающим торжествующим аккордом плыли в вечернем воздухе мелодии кобзаря. Закончил он песней про удаль казацкую:
С днепровских порогов До Крымского вала Казацкая сабля Врагов доставала.
Нас турки страшились И польские паны,
Когда мы возмездье Несли в эти страны.
Цену их полона И рабства мы знаем!
Но дух запорожцев Всегда несгибаем.
Безмолвие в толпе слушателей прервалось одобрительными восклицаниями и хлопками в ладоши. Надя отделилась от Федора и Заяренко, выбежала на середину круга
и, приблизившись к кобзарю, громко поцеловала его в небритую щеку:
— Какое счастье слушать ваши думки, — в порыве признательности взволнованно вымолвила она.
Наутро 2 сентября — 15 сентября по новому стилю — центр Слободзеи возле войскового правительства заполнялся множеством людей. Все взрослое население, детвора стекались сюда. Ожидалось молебствие по случаю отъезда чепеговской партии переселенцев, напутственное слово атамана. К девяти часам тут образовалось целое людское половодье.
Священнослужители, атаман Чепега, судья Головатый и их сопровождающие вышли к толпе и началась церемония проводов. Над притихшей площадью осанистый священник возгласил:
— Господу помолимся!
Осеняя крестом переселенцев, он взывал к Всевышнему даровать им благополучный путь, дать крепость духа и тела, уберечь от бед и несчастий. Казаки усердно молились, многие, особенно женщины, молитву творили на коленях со слезами на глазах:
— Господи, сохрани и защити нас. Царица небесная, яви свою благодать.
После богослужения на середину площади атаманский кучер подогнал фаэтон с откинутым верхом, собранным в гармошку. В упряжке, нетерпеливо перебирая ногами и кося глазами, то натягивали, то отпускали постромки два великолепных жеребца — соловый и караковый. Взойдя на подножку фаэтона, Чепега извлек из?за пояса булаву — ту самую, которую его предшественнику Сидору Белому вручал знаменитый А. В. Суворов — и, приподняв святыню над головой, громким голосом оповестил отъезжающих и провожающих:
— Все приготовления закончены, сейчас отправляемся в путь. Порядок движения известен старшине. Вытягивать колонну строго по установленной очередности. Не отставать, не самовольничать в дороге, помогать друг другу.
И уже мягче, не по — командирски:
— Не надо унывать, братья и сестры. Добавьте к надеждам терпение и волю — и наш переход закончится наилучшим образом.
Федор Дикун стоял в группе отъезжающих молодиков. Чубатый, с улыбчивым лицом Никифор Чечик ему и остальным хлопцам вовремя напомнил:
— Пошли в полк. Сейчас дадут команду на построение.
Вскоре за околицей в сомкнутом порядке расположился первый конный полк, за ним подстраивались штабные повозки, дальше колонну продолжали пешие полки и переселенческий обоз, а замыкал всю длинную вереницу второй конный полк.
Скрип колес, топот конских копыт, толпа людей наполнили слободзейскую степь. С Чепегой уходило до трех тысяч казаков и членов их семей. А с Головатым оставалось еще больше. Им предстояло тронуться в путь несколько позднее, по прибытии на место чепеговской колонны.
Федор Дикун и его близкие головкивские друзья попали в авангардный конный полк, к сотнику Игнату Кравцу, своему первому наставнику. Передавая наказ атамана, Игнат внушал подчиненным:
— При движении и особенно в разведке пути — смотреть в оба: чтобы ни один недруг не мог вас обмануть, чтобы вы сумели разгадать любую засаду.
Потянулись дни и версты дальней дороги. В осеннее вёдро еще приветливо грело солнце, но по ночам да в пасмурную, а тем более в дождливую погоду становилось худо,
неуютно. В размокшей земле вязли повозки, случались поломки, вынужденные остановки. Но колонна медленно, неотступно продвигалась вперед. Курс выдерживался так, чтобы выйти к переправе через Днепр у Берислава, устроенной в незапамятные времена крымскими татарами и подновленной запорожцами в более поздний период.
На одной из стоянок, оставив коня под присмотром табунщиков, Федор Дикун наведался к Кодашам, ехавшим посередине переселенческого обоза. У своей повозки они раскинули походный балаганчик, натянув на колья несколько кусков пестрядины.
— Ну как вы справляетесь с маршрутом? — непринужденно спросил молодик, радуясь тому, что застал всю семью в сборе.
— Вскачь не гоним, — пошутил хозяин кибитки, — но и от других не отстаем.
С интересом рассматривавшие на Федоре его новое казачье одеяние жена Кодаша Ксения и дочь Надя в один голос заявили, что он очень возмужал, стал настоящим воином. Его пригласили присесть на полсть возле балагана, спроворили совместное чаепитие. Не столько всласть пился им чай, сколько вдоволь он нагляделся на Надю, наговорился с ней. В беседе вспомнился кобзарь Кромполя. Федор не знал, остался ли он в Слободзее или пристроился к их партии переселенцев.
— Тут он, — радостно сообщила Надя. — Его взяли с собой Филоновичи, у них три подводы идут.
