«Бедняжка Юльча, — подумал управляющий, провожая счастливого жениха смятенным, бегающим взором, — дело, оказывается, гораздо хуже, чем я предполагал. Парень просто-напросто сумасшедший. Одно слово — поэт».
А Петефи уже бежал сломя голову, прямиком через сад, вспугивая пыльных кузнечиков, разлетающихся из-под его ног.
«Свершилась огромная перемена. — Он все еще не верил себе. — Я не думал, что такое может произойти даже за целое столетие. Господи, господи! Я счастлив! Навеки!»
Венчались восьмого сентября, ровно через год после знакомства. В светлый день девы Марии, на исходе мадьярского междуженствия, начало которого празднуют на успение. Богоматерь, ее забытая языческая предшественница, а заодно и щедрые духи пшеничного поля сулили молодым свое высокое покровительство и радостное прибавление семейства.
Церемония, обставленная по всем канонам феодальной романтики, проходила в капелле Эрдёдского замка, где витали духи геройства и предательства. Во всяком случае ветры, залетавшие в выбитое грозой окно, обдавали то холодом, то вязким томительным зноем. Желтый лист, занесенный порывом, осенний предвестник, словно кораблик, кружился в чаше со святой водой, сделанной из исполинской раковины тридакны. Во всем ощущалась странная несопоставимость, случайность: в смешанном протестантско- католическом обряде, в этой вмурованной в стену раковине, неведомыми судьбами попавшей в Венгрию, далекую от морей, в нарядах брачующихся.
Невеста была, как полагается, в белой фате до пят, жених — в шелковой черной аттиле, но без галстука, который наотрез отказался надеть даже на свадьбу. Обоим было смешно, они переглядывались, сдерживая улыбку, стараясь не смотреть на госпожу Сендреи, с убитым видом сидевшую возле исповедальных кабинок.
Сам управляющий валялся на оттоманке, запершись у себя в кабинете, и курил сигару за сигарой. Призывая кары небесные на голову обретенного зятя, поминутно вскакивал и подбегал к окну, глянуть на дожидавшуюся молодых коляску. Когда дочь, переменив фату и миртовый венок на дорожный костюм, уже сидела в экипаже, господин Сендреи мучительно застонал, раздавив в кулаке очередную сигару. Нет, он не даст благословения и даже не спустится попрощаться. Пусть знает, неблагодарная, что навеки разбила отцовское сердце…
Шандор Телеки, дикий граф, уступивший молодым свою вотчину на время медового месяца, шумно расцеловал невесту и, отведя Петефи в сторону, тихо сказал:
— Замок в полном твоем распоряжении, друже. Я убрал всех слуг, как ты просил.
— Спасибо тебе за все! Если бы не ты…
— Ах, пустое, пустое, — Телеки хитро подмигнул. — Я только не знал, как поступить с Анико?..
— Ее в первую очередь! — взволновался поэт, бросив взгляд на молодую жену, принимавшую последние наставления родственников и домочадцев.
Они еще раз крепко, от души расцеловались. Петефи вскочил на подножку, счастливо улыбнулся и, обняв жену, в последний раз оглянулся на замок.
Он чувствовал себя победителем. В его лице куруцы взяли реванш.
Ямщик тряхнул поводьями, чмокнул на лошадей.
— Если что будет нужно, пиши! — крикнул вдогонку Телеки.
— Верный, верный друг! — взволнованно прошептал Петефи. — Подумать только, — он наклонился к Юлии, — целых шесть недель мы никого не будем видеть! Вот уж подарок, так подарок. Прямо не верится!
— Не слишком ли долго для медового месяца? — с тонкой улыбкой спросила она. — Не соскучишься?
— Никогда! Мой медовый месяц продлится до самой могилы… — Петефи безмятежно вздохнул и прищурился на яркое, еще совсем летнее солнце, поднимавшееся из-за далеких гор, синих, как волны.
Счастливое сердце было глухо к пророчествам, и слова, слетевшие походя с языка, не пробудили болезненных струн. Но извечная близость любви и смерти, часовня замка, средневековый обряд… Все уже слагалось таинственным образом, будило в памяти уснувшие видения.
Каменные рыцари, сложив на груди руки, стерегли надгробья в готических церквах. Солнце, бьющее в витражи, рядило их в цветные плащи Арлекина. «Ах, если ты бросишь ходить в покрывале, повесь мне, как флаг, на могилу свой креп. Я встану из гроба за вдовьей вуалью и ночью тайком унесу ее в склеп. И слезы свои утирать буду ею, я рану сердечную ею стяну, короткую память твою пожалею, но лихом и тут тебя не помяну».
Зеленые, пронизанные лучами своды смыкались над пыльной дорогой. Убаюкивающе шумела листва.
Колесо отлетело, когда этого меньше всего ожидали, на водопое в деревне Мистот.
— Видимо, не напрасно я поэт кабаков! — Петефи с досадой хлопнул себя по колену. — Придется ночевать на постоялом дворе. Графская спальня не для нас с тобой, дорогая…
В лучезарно-благоуханной зале венской оперы заливались миланские тенора, а в Хофбурге что ни вечер гремели оркестры. Старый, наполненный огорчениями год, слава богу, без особых потрясений закончился, и хотелось верить, что европейский кризис, голодные бунты, грызня партий и недород навсегда отошли в прошлое.
Выступив неожиданно в непривычной для себя роли сивиллы, австрийский канцлер писал:
«Фридриху Вильгельму Четвертому, королю Пруссии
11 января 1848 года, Вена
Ваше величество!.. Я не ошибусь, если скажу, что 1848 год ярко осветит все то, что до этого было покрыто туманом; и тогда я, несмотря на мой обскурантизм, стану ратовать за свет, так что, в конце концов, новый год будет мне более приятен, нежели минувший, в отношении которого я не в состоянии воскресить никаких добрых воспоминаний…
Ваш покорный слуга
Сменивший Священную римскую империю Германский союз — опора одряхлевшей Европы. На Вене и на Потсдаме покоится союз тридцати девяти немецких отечеств. Отсюда и обмен новогодними пожеланиями, общие светлые упования.
Странно, однако, что в письме от одиннадцатого дня января князь Клеменс ждет для себя в будущем какого-то особенного света, если еще шестого в Мессине грянула революция, а не успело письмо дойти до адресата, двенадцатого числа восстание перекинулось на Палермо, охватив всю Сицилию.
Впрочем, что такое Сицилия? Полудикий, наполненным тайными преступниками остров. Маленький пожар можно погасить еще до того, как пламя начнет лизать Апеннины. По ту сторону Мессинского пролива относительно спокойно.
Австрийские гарнизоны всюду: в Милане, Вероне, Ферраре, Венеции. Габсбургское влияние распространяется на Модену, Парму, Болонью. Где не блестит на солнце оружие, успешно орудуют в тени тайные агенты Вены и шпионы иезуитского ордена. Одним словом, несмотря на Сицилию и с поправкой на бурный итальянский темперамент, на полуострове царит спокойствие. В казармах, где льется дешевое кьянти, слышны венгерские и кроатские песни, рекрутов с По уводят служить на Дунай, Мораву и Тису.
Но новый год принес новые неожиданности. Сицилианская зараза поползла по Апеннинскому сапогу. Весь Милан, чья опера услаждала Вену, вдруг прекратил курить на улицах. Самые застарелые любители табака, подзуженные карбонариями, оставляли дома сигары и трубки. Кто же осмеливается пускать дым? Конечно, габсбургские наймиты, ненавистные австрияки! Пришлось приставить к таким заядлым курильщикам секретных агентов, охраняющих от расправы разгневанной публики, все принимающей близко
