— А я люблю машины! Работая в сердце предприятий, я ощущаю преклонение перед металлическими чудовищами. Мне кажется порой, что они ворочаются и, точно разумные существа, вздыхают, сердятся, торопятся…
— Атавизм! — засмеялась Кира. — В старину в честь машин даже молитвы писали. Я говорю о стихах… Ты — варвар. Да и потом: разве это, — она показала на транспортер, — не является машиной?
Павел засмеялся:
— Я люблю машину пыхтящую, многоколесную, опутанную приводами и залитую машинным маслом. Люблю сложное сердце. А это вены. Это жилы машинного организма. Когда я стою у дизелей и генераторов, мне кажется: это я даю живую жизнь предприятию и это я сотрясаю гулом стены, и от меня в разные стороны расходятся могучие щупальцы, которые ткут, режут, формуют, плющат, обтачивают тугую материю. Работа среди таких машин мне доставляет высшее наслаждение. Ты не испытывала этого?
Они разговаривали о преимуществах разной работы на разных предприятиях, попутно высказывая свои взгляды на все, из чего сплетена сложная человеческая жизнь.
— Нет лучшего, — сказала Кира, — нет более интересного, чем работа в агрогородах… Я в прошлом году четыре раза работала в агрогородах. В этом году тоже два раза. Если я ночью узнаю о требовании на рабочую силу в агрогородах, то могу вскочить с постели и побежать к распределителю.
А какое разочарование испытываешь, когда подходишь к заполненной доске.
— Вот как? — удивился Павел. — Я не понимаю такой наклонности. Я с удовольствием уступил бы тебе это счастье. Работа в агрогородах была для меня всегда менее привлекательна, чем работа в индустриальных кольцах.
— В таком случае ты напрасно отнимаешь удовольствие у меня и у других.
— Ты думаешь, у нас много любителей сельского хозяйства?
— Я первая!
— Атавизм?
— Представь себе, что дед мой был коренным рабочим. Он тридцать лет проработал на ленинградской трикотажной фабрике „Красная заря“. А я…
— Пейзанка…
— Смейся, пожалуй! — пожала плечами Кира».
Фантастов-утопистов и их читателей очень интересовало, как будет организован при коммунизме труд. Как удастся совместить две части формулы коммунизма «от каждого по способностям» и «каждому по потребностям»? Что, если люди будущего вообще не захотят трудиться, но будут требовать себе «всего — и побольше». Один из вариантов ответа дает Ян Ларри. Для людей будущего труд, даже неквалифицированный, будет радостью и поэзией. Они будут ощущать механизмы как продолжение собственного тела, их мощь — как свою мощь, их будут радовать ростки, выращенные собственными руками, они будут чувствовать наслаждение при мысли о том, что вносят свою лепту в общую работу, что помогают удовлетворить потребности своих товарищей в пище, в чистой одежде, в новых достижениях.
Других писателей эти картины пугали. Например, герой романа-антиутопии Евгения Замятина «Мы» рассуждает практически, как Павел Стельмах:
«Нынче утром был я на эллинге, где строится „Интеграл“, и вдруг увидел станки: с закрытыми глазами, самозабвенно, кружились шары регуляторов; мотыли, сверкая, сгибались вправо и влево; гордо покачивал плечами балансир; в такт неслышной музыке приседало долото долбежного станка. Я вдруг увидел всю красоту этого грандиозного машинного балета, залитого легким голубым солнцем.
Дальше сам с собою: почему красиво? Почему танец красив? Ответ: потому что это несвободное движение, потому что весь глубокий смысл танца именно в абсолютной, эстетической подчиненности, идеальной несвободе. И если верно, что наши предки отдавались танцу в самые вдохновенные моменты своей жизни (религиозные мистерии, военные парады), то это значит только одно: инстинкт несвободы издревле органически присущ человеку, и мы, в теперешней нашей жизни — только сознательно…»
Но этот персонаж (у него нет имени, только инициал Д и номер 503) сам живет в абсолютной несвободе, сам является покорным рабом неведомого Благодетеля, а кончает тем, что убивает свою возлюбленную за то, что она посмела не подчиниться существующей власти.
На первый взгляд кажется, что обсуждаемые Ларри и Замятиным проблемы бесконечно далеки от реального положения промышленности Советской России. В самом деле, ситуация здесь, как и во всех областях, было в 1920-е годы настолько тяжелой, что, казалось, людям просто не должно хватать времени на отвлеченные рассуждения.
Первая мировая война и то напряжение, которого она потребовала от промышленности, сразу показали техническую и экономическую отсталость России. И в первую очередь это касалось Петербурга — лидера во многих областях производства.
Накануне Первой мировой войны на долю Петербурга приходилось 18 % металлопродукции и 70 % электромеханических изделий, выпускавшихся в России. Однако его предприятия на 90 % снабжались заграничным углем. Поэтому с началом войны и, соответственно, с прекращением поставок из за границы, промышленность города стала испытывать острую нужду с топливе. Переключиться на электроэнергию и широкое использование торфа было невозможно вследствие общей отсталости энергетики. Одновременно ощущался острый недостаток цветных металлов. Не хватало также рабочей силы, так как многие квалифицированные рабочие ушли на фронт.
В первые дни после Октябрьской революции предприятия были национализированы. В стране все еще шли бои, большевикам требовались оружие и боеприпасы, теплая одежда для красноармейцев, а также паровозы, вагоны, речные суда, плуги, молотилки, веялки. 14 ноября 1917 года декретом ВЦИК был введен рабочий контроль на предприятиях. Его задачей было предотвращение саботажа и попыток хищения оборудования, сырья и топлива, охрана имущества, поддержание порядка и дисциплины на предприятиях.
В первые месяцы 1918 года в Петрограде уже действовало 534 крупных предприятия, в том числе 175 металлообрабатывающих заводов, 40 химических и 60 текстильных фабрик.
С марта по октябрь 1919 года петроградские предприятия выпустили 661 орудие и около 100 000 снарядов. На авиационных заводах в этот период было собрано 110 гидросамолетов, 155 сухопутных и 13 тяжелых самолетов типа «Илья Муромец». Также на фронт было отправлено 172 000 шинелей, 70 000 ватных телогреек, 19 000 полушубков, 663 000 пар обуви.
Бойцы Петроградского фронта направили В.И. Ленину телеграмму, в которой говорилось: «Самоотверженной, напряженной работой путиловцы, охтенцы, ижорцы, дали нам бронепоезда, бронемашины, танки, орудия, пулеметы. Своим революционным энтузиазмом они зажгли в нас непреклонную волю к полной победе».
И все же в 1920-е годы, кода закончилась Гражданская война, в стране царили голод и разруха. Объем производства на предприятиях Петрограда в 1920–1921 годах составлял 13,3 % по отношению к 1913 году, а количество рабочих — 33,2 %.
В Петроград дополнительно направили десятки вагонов и цистерн с топливом, эшелоны с продовольствием. В течение 1921–1924 годов восстановили заводы «Красный путиловец», «Металлический», «Электросила», Невский машиностроительный, «Русский дизель», начали работать предприятия легкой и пищевой промышленности. К 1925 году в Ленинграде работали все фабрики и заводы.
Но им была необходима бесперебойная подача энергии. Поэтому еще в 1918 году на реке Волхов началось строительство гидроэлектростанции по проекту инженера Г.О. Графтио — автора гидроэлектростанции «Белый Уголь» на реке Подкумок (1903 г.), ГЭС на реке Вуоксе (около 1905 г.), на реке Малая Иматра (1905 г.) и создателю первой трассы электрического трамвая в Санкт-Петербурге. Позже Г.О. Графтио построил Нижне-Свирскую ГЭС (1935 г.), стал автором разделов плана ГОЭЛРО «Электрификация и
