участка.
— Жди, Надюша, приеду за тобой. Устроимся со взводом на новом месте и приеду.
Пустынна дорога, ни пешехода, ни всадника. Надя стоит уже давно, несколько раз порывалась уйти, но сдерживала себя. «Еще немножко, еще чуть-чуть…» — определяла она сама себе время и продолжала смотреть на пустынную дорогу, будто предчувствовала, что сегодня решится ее судьба. И предчувствие не обмануло. Вначале на самом краешке дороги появилась пыль, потом Надя рассмотрела тройку, потом и его, Никиту, сердце застучало в груди, пухлые щеки стали похожими на спелые-спелые яблоки. Она стояла радостная, смущенная, испуганная.
А Никита, лихо осадив коней, выпрыгнул из пулеметной тачанки и крикнул весело.
— За тобой, Надюша! Собирайся!
Она спрятала свои пылающие щеки на его широкой груди и зашептала совсем не то, что хотела сказать:
— Мать не разрешает. Прокляну, говорит.
Никиту удивил этот ответ, заставил на минуту задуматься, но только на минуту. Он осторожно взял девушку за голову, приподнял ее от своей груди и, глядя в глаза, проговорил:
— Хочешь со мной, навсегда моей — садись в тачанку.
Надя молчала, она колебалась. Вновь вспомнились слова матери и сама мать, совсем не злая, изнуренная работой «в прислугах», иссушенная заботами. Надя — одна из тринадцати ее детей. Как оставить старую ласковую мать с оравой ребятишек?
Никита, поняв мысли девушки, ее тревогу, тихо заговорил:
— Мать не оставим, помогать будем, навещать. Решай, Надюша.
И Надя решилась. Вот уже мчат по степи разгоряченные кони, пылит, мягко прыгая на ухабах, боевая тачанка. Прощай, отчий дом, прощайте, звонкоголосые подружки, прости, мать, свою дочь, прости за любовь ее девичью, любовь смелую, без оглядки.
Солнце медленно скатывалось с порозовевшего неба за дальние барханы, над седым саксаульником неподвижно парил в воздухе орел, свадебная тачанка взвихривала колесами бурую пыль, и пыль эта неподвижным облаком долго висела над дорогой. Наде было и радостно, и грустно, и тревожно.
К вечеру приехали на заставу. Пограничники встретили жену командира приветливо. Все поздравляли, желали здоровья, счастья, боевого счастья. И это «боевое счастье» Надя почувствовала в первую же ночь. Застава поднялась по тревоге: большая банда басмачей прорвалась через границу.
— Будешь, Надюша, заставу охранять, — быстро надевая обмундирование, сказал ей Самохин и поцеловал на прощание.
Она и повар красноармеец Потапов, два активных штыка, собака с обидной кличкой Махно и белобородый, похожий на дьячка, старый козел — вот все живое, что осталось на заставе. Потапов Стал объяснять ей, как заряжать и как стрелять из винтовки.
— Для чего? — спросила она.
— На всякий случай, — ответил он и взял свою винтовку. — Ты сиди здесь, я с Махно на улице буду.
Тогда она не придала значения словам повара «на всякий случай». О том, что басмачи нападают на заставы, она не знала, да ей было и не до того, чтобы чем-то интересоваться. Надя жила лишь одной мыслью: «Не убили бы Никиту, вернулся бы живым и здоровым».
О многом она передумала в первую ночь своей супружеской жизни, много раз прикладывала к глазам мокрый от слез платок. Наконец прошла долгая, тоскливая, страшная ночь. Днем стало немного спокойнее на душе, особенно после того, как повар, этот суровый, молчаливый, вроде чем-то недовольный парень, улыбнулся, видимо, поняв ее тревогу, и заговорил о Самохине.
— Наш начальник в рубахе родился. Его ни пуля, ни шашка не берет.
В тот день он рассказал жене своего начальника о тревогах, битвах в горах, многодневных походах, и по его словам выходило, что погибают только басмачи, но не пограничники; особенно не жалел он слов похвалы, когда говорил о своем командире, ее муже.
За день она успела с помощью Потапова приучить к себе красивую, злую и умную собаку Махно, пыталась сдружиться с длиннобородым козлом, но глупый Дьяк (она дала ему эту кличку в тот день, и кличка прижилась) никак не хотел признать ее за свою, щетинился, смотрел злыми глазами и норовил ударить рогами; это немного отвлекало ее, и она даже смеялась над строгостью козла, хотя ни на минуту не переставала тревожиться о Никите.
Солнце начало клониться к закату, а никто не ехал, будто забыли о них все. И вот снова ночь: тоскливая, долгая, страшная. Лишь на рассвете Надя услышала топот копыт, выбежала из дежурной комнаты и смеющаяся и плачущая прильнула к широкой груди Никиты.
А через несколько дней, когда на заставе вновь остались только она и повар, Махно и Дьяк, снова мысленно рисовала страшные картины гибели Никиты, видела его окровавленного (то убитого пулей, то изрубленного шашками) и не могла сдержать слез. Так было долго. Потом она привыкла к тревожной команде: «Застава! В ружье!» Она привыкла к ночным дежурствам, и хотя всякий раз тревожилась за Никиту, все же была внешне спокойной; она научилась стрелять из винтовки, пулемета и маузера, ездить верхом (красноармейцы выбрали ей невысокого выносливого иноходца), иногда и сама выезжала с пограничниками в горы.
— Не женское дело на коне трястись, — часто говорил ей Самохин. — Сидела бы лучше, Надюша, дома.
Отмахивалась она от таких советов. Он — в город по служебным делам, она — с ним, мать проведать. На тачанке, а то и верхом.
1932 год. Никита Сергеевич Самохин был переведен в штаб комендатуры.
На берегу небольшого соленого озера, под развесистым карагачом, стоит небольшой глинобитный домик с плоской крышей. Возле домика — коновязь. К коновязи привязаны четыре оседланных лошади. Они, отгоняя хвостами надоедливых мух и оводов, лениво жуют сено. В домике, на попонах, разостланных поверх сена, спят три пограничника.
Первым проснулся командир отделения Симачков.
— Подъем! — негромко проговорил он, потянулся и зевнул. — Поужинаем сейчас, и Василенко сменит Макарина.
Пост у соленого озера выставляла фланговая застава. Расположен он был на бойком месте. С тыла к озеру выходило два ущелья, за озером — неширокая, километров пять долина, и снова горы, перерезанные двумя ущельями, ведущими за границу, по этим маршрутам часто ходили контрабандисты и басмачи. Но если перекрыть ущелья, ведущие за границу (когда банда идет из тыла), то нарушители будут вынуждены идти вдоль долины, которая в окружении труднопроходимых гор тянется в длину на десятки километров. Пока банда пройдет этот путь, пограничники других застав и комендатуры успеют устроить засады на ее маршруте.
В задачу поста входило перекрывать ущелья, задерживать нарушителей или вынуждать их идти по долине. Обычно застава высылала на пост четыре-пять человек на несколько суток, потом их сменял новый наряд. Сейчас на посту несли службу четыре пограничника во главе с командиром отделения Симачковым.
Симачков, украинский парень, давно уже служил на границе, был опытным, храбрым, порой безрассудно храбрым; высок ростом, широкоплеч, он отличался удивительной силой. Поговаривали, что Симачков руками разгибал подковы. Никто никогда не видел, чтобы Симачков вспылил или расстроился. У него было много друзей, но особенно по-солдатски крепко сдружился он с не так давно прибывшим на заставу командиром отделения Невоструевым. Энергичный Невоструев и флегматичный Симачков как будто дополняли друг друга. Под влиянием Симачкова (сыграла, видно, зависть силе) Невоструев, и без того хороший спортсмен, стал еще упорней заниматься на брусьях и перекладине, работать со штангой и гирями и прослыл одним из сильнейших спортсменов части. Молва эта была без прикрас. Позже, когда наступила возможность проводить спортивные соревнования, Невоструев (он уже был начальником заставы) со своей заставой постоянно занимал все призовые места.
Но это было позже, а в тридцать втором о соревнованиях не думали — не успевали бить басмачей и
