Прекрасная Отеро

блестками, – по парижской моде того времени.

Каким бы удивительным и любопытным ни было это открытие, нас ожидало нечто не менее интересное. Алисия, не удовольствовавшись находкой деталей и тканей, более подходивших для мюзик-холла, продолжала поиски по окрестным церквам и обнаружила целый костюм Беллы.

Через некоторое время после моего отъезда Алисия наткнулась на еще один наряд, лежавший под столом в ризнице маленькой часовни в Рекьяне, красивом местечке в горах Вальги. Долгие годы эта туника украшала скульптуру Девы Марии. Покрой ее прост, но цвет, текстура и необычная вышивка art deco в виде цветов, переплетенных с гирляндами (в стиле конца века), совершенно не похожи на то, что можно увидеть на церковной скульптуре в любом уголке Испании.

Так, с обнаружением парижского наряда в столь необычном месте и двух китчево украшенных икон «avant la lettre», как сказала бы Белла, подтвердилась истинность одной распространенной в этих местах легенды. Убедились мы и в достоверности презрительного высказывания Каролины, приводимого в книге Луи Бонафу «Желчь». Согласно его свидетельству, на вечере, данном танцовщицей в Страстной четверг в ее парижском доме, случился такой разговор:

«– Я всегда считал вас ревностной католичкой, – заметил кто-то из гостей. – Говорят, вы посылаете свои наряды в родную андалусскую деревню, для украшения Девы Марии.

На что Отеро, смеясь, ответила:

– На самом деле это очень забавно. Что еще можно сделать для дикарей, среди которых мне довелось жить? Подумать только! Эти несчастные восхваляют меня за то, что я посылаю им свое негодное тряпье для облачения Богородицы!»

«Отеро, – заключает с восхищением Бонафу, – женщина с характером».

Прочь из этих четырех стен

Ницца, 9 апреля 1965 года, 9.30 утра

Проведя целую неделю дома, сегодня я решила выйти за покупками. Когда на меня находит жажда одиночества, я целые месяцы провожу в своей комнате. В этом случае я прибегаю к помощи Жоржа Ивальди, юноши, живущего в этом же доме, или Ассунты, моей соседки: они приносят мне газету и что- нибудь из еды и кладут в старую корзинку, привязанную к веревке. «Ты – как Рапунзель в своей башне, ma Belle, – сказал бы мой хороший друг Кокто, если бы не был мертв. – Только ты в плену не у колдуньи, а у собственных прекрасных (и уже очень старых) ног», – добавил бы он, потому что ему всегда нравилось бередить больные раны. Однако он бы ошибся. Ногам Беллы все еще под силу одолеть два пролета лестницы, отделяющие ее от улицы: это вызывает удивление моих соседей, а мне нравится их удивлять. «Поглядите-ка, никак мадам Отеро решила вернуться в мир живых», – шушукаются они, видя, как я направляюсь к площади с сумкой для покупок в одной руке и палкой в другой. Они смотрят на меня с тем восхищением, на какое способны добрые люди при виде девяностошестилетней старушки, безупречно накрашенной и прямой, как балерина. Иногда я даже улыбаюсь им: у каждого возраста есть свое маленькое кокетство.

Идти недалеко. Я уже не хожу на долгие прогулки по Променад-дез-Англэ, как несколько лет назад, когда некоторые туристы еще останавливались сфотографировать меня, не зная в точности, кто я такая: то ли состарившаяся актриса немого кино, то ли разорившаяся принцесса. Теперь же я довольствуюсь прогулкой на сто метров, отделяющих меня от «Тут-э-ля», чистого магазинчика готовой еды, принадлежащего месье Марселю Антрессанглю. Когда я в хорошем настроении, прогулка доставляет удовольствие и кажется такой же долгой и разнообразной, как тогда, когда я гуляла по набережной. Шажок за шагом, шажок за шагом: мир такой огромный или такой маленький, каким ты хочешь его представить. Сегодня, наверное, я куплю два яйца на ужин и немного хлеба – ничего больше. Завтра же, в субботу, возьму свое любимое блюдо: civet [15] из кролика, который готовит pere[16] Марсель в выходные. Раньше я терпеть не могла кролика, но теперь научилась улучшать блюдо, покупаемое мной в «Тут-э-ля», добавляя к нему щепотку кориандра. Я вам настоятельно рекомендую попробовать: уверяю, с этой приправой оно напоминает зайчатину, которую готовил повар кайзера Вильгельма: кролик а-ля «Willy cheri», можно было бы его назвать. По- моему, неплохая идея.

Дорогой Вилли уже давно не занимает мои мысли. Я не вспоминала о нем часто даже в то глупое время, когда передо мной снова и снова, как на экране кинематографа, проносились годы моей славы. О его кузене, царе Николае, я, напротив, часто думала. Жаль его… Боюсь, Никки был плохим любовником, но он не заслужил такой жестокой участи.

– Bonjour, месье Антрессангль. Дайте мне, пожалуйста, два яйца и средний багет.

– Здравствуйте, мадемуазель, сейчас я вас обслужу. Я на мгновение забываю, что нахожусь в магазине папаши Марселя, потому что там, прислонившись к двери, стоит мужчина лет двадцати и смотрит на меня. Как странно, ведь он слишком молод, чтобы слышать хотя бы легенды обо мне. Но его глаза? Нет, нет, вряд ли это поклонник. Дорогая Лина,[17] не обманывай себя. Должно быть, это репортер. Один из тех назойливых, помешанных, упрямых журналистов из неизвестно какой газеты.

– Сеньорита?…

Я не обращаю на нахала внимания и сосредоточиваю взгляд на толстых пальцах папаши Марселя, отдавая ему тщательно подсчитанные несколько франков. Потом выхожу из магазина, делая вид, что не замечаю того типа.

– Сеньорита, мадемуазель Отеро…

Притворяться глухими – привилегия стариков, к тому же очень удобная, потому что они, как правило, действительно ничего не слышат. Но этот нахал пытается взять меня под руку, чтобы помочь спуститься со ступеньки которую я знаю как свои пять пальцев. Я отказываюсь от его помощи с присущей мне грубостью. Сейчас, когда я могу разглядеть этого типа лучше, так как он стоит до неприличия близко, мне кажется, что он несколько похож на того юношу, фото которого так часто появляется сейчас в «Пари мач», как и мое в свое время. Как его зовут? Ах, да, Джонни Холлидэй, или Хэллидэй, что-то в этом роде. Черт возьми! Когда я читаю газеты, все эти персонажи кажутся мне одинаковыми. У моего преследователя нелепо длинные волосы, как у того артиста, такой же широкий блузон и длинные бакенбарды. Я продолжаю идти, будто не замечая его. Еще одна привилегия старости – возможность с достоинством изображать старческое слабоумие. У журналиста не хватит терпения – я уже от многих отвязалась подобным способом. Направляюсь домой через небольшую площадь напротив базилики Нотр-Дам и вдруг вижу – ну и ну! – там, на улице справа, другого типа, точную копию Джонни Холлидэя, разгружающего грузовик, а дальше – третьего (на этот раз брюнета), садящегося на огромный мотоцикл. Надеюсь, такое обилие Джонни Холлидэев – всего лишь мода, а не колдовство.

«По-видимому, это новый стиль апаш,[18] Лина, дорогая, – говорю я себе и добавляю: – Plus ca change plus c'est la тете chose[19]». Так говорю всегда, когда наблюдаю особенности этого времени, мне уже не принадлежащего. Если бы у меня так сильно не болели ноги, следовало бы отважиться и пойти дальше – по другим улицам, чтобы посмотреть, как изменяется мир. Я всегда была любопытна. Оборачиваюсь: где же журналист? Он уже не идет за мной. Что ж, тем лучше. Современные журналисты легко сдаются, не то что прежние, которые были готовы следовать за мной до самого ада. Но я прекрасно знаю, с чем это связано. Дело не только в том, что моя слава поблекла с годами. Есть и другая причина – легенда о моем замкнутом характере, которую я сама создавала с того времени, как поселилась в этом квартале. «Белла Отеро? – скажет вам булочница или хозяин ресторанчика на углу, да и любой из моих