веселыми песнями возвращавшихся после трудового дня. Наконец, толпа схлынула, и снова стало можно проехать, - выехав за стены Белого города, поскакали быстрей, стараясь успеть в кабак до наступления темноты.
- Эвон, «Иван Елкин», - Митрий махнул на прибитые над неприметной избенкой еловые ветки - знак «царева» кабака.
Чтобы не привлекать излишнего внимания «питухов», спешились не у самого кабака, а чуть дальше.
- Оставайся здесь, - на правах начальника приказал Иван Митьке. - Стереги коней да посматривай…
- Вот так всегда, - подчиняясь, вздохнул парень. - А я-то пистоль с собой прихватил.
Иван усмехнулся:
- В кабаке-то от Прошкиных кулаков куда больше пользы, чем от любого пистоля!
- Да уж, - протягивая Митьке поводья, польщенно согласился Прохор.
Оставив под надежным присмотром тыл, парни перекрестились и зашагали в призывно открытую дверь питейного заведения.
Ударила по ушам лихая кабацкая песня. Жарко пахнуло чесноком, человеческим потом, ну и, конечно, переваром - самодельной водкой, коей целовальники, нарушая всяческие законы и постановления, охотно торговали по вечерам, ничуть не боясь царевых людишек.
Небольшое кабацкое помещение тускло освещалось тремя безбожно чадящими светильниками, длинный - и единственный - стол был уставлен чарками, кружками и деревянными кадками с капустой и огурцами. Кадок было мало, - не есть сюда приходили - пить. Народу - дюжины полторы, кто-то уже упился и теперь задавал храпака под столом, уютно подложив под голову свернутый в трубку кафтан, кто-то положил прямо на стол забубенную голову и спал так, а большинство находилось еще в той замечательной стадии где-то между легким подпитием и полным перепоем, что так мила сердцу любого русского человека. Когда чувствуешь себя безмерно счастливым, хочется всех любить, а случайные собутыльники-питухи кажутся в высшей степени высоконравственными и милейшими людьми. Чтоб они сняли с какого-нибудь вконец упившегося пропойцы кафтан? Да что вы… ну, если только пропить… если уж совсем денег не будет, уж тогда, ладно, можно…
Собственно, этим сейчас и занимались двое слегка подвыпивших мужиков, стаскивая не только кафтан, но уже и сапоги, и рубаху с какого-то подгулявшего молодого парня… в котором вошедшие, к ужасу своему, сразу же признали младшего своего сотоварища, подьячего Галдяя Сукина.
- Эй-эй, робята! - подойдя ближе, предупредил Прохор. - Что это вы делаете-то, а?
- Мы - водку пьянствуем! - обернувшись, охотно пояснил один из питухов.
И Прохор, и Иван вздрогнули:
- Михайла! Пахомов! Ты-то как здесь?
- Оба! - Михайла удивился не меньше. - И вы тут! Эх, сейчас и выпьем! Целовальник! Эй, кабацкая теребень! А ну водки сюда, можжевеловой, самой лучшей! Славно, парни, что я вас встретил. Вот за встречу и выпьем… Эй, атаман… - Он повернулся к собутыльнику. - Давай-ка поскорей с этого сымем…
- Не-не, - быстро сказал Иван. - Не надо ни с кого ничего сымать, у меня деньги имеются.
Михайла махнул рукой:
- Ну, тем лучше… Это вон, приятель мой, атаман Корела.
- Корела? - ахнул Иван. - Тот самый, что…
- Ну да, что гнал войска Годунова, что громил их и в Путивле, и под Кромами… Боевой атаман! Государь ему безмерно денег пожаловал, и меня не обидел, - третий месяц уже никак пропить не можем!
- Вижу, как вас пожаловали, - Иван скептически усмехнулся, кивая на бездвижно лежавшего Галдяя. - Последнюю рубаху с парня сымаете.
- Так ведь, - Михайла подмигнул, - всех же денег мы с собою не носим, не дураки, чай… Вот и кончились невзначай, а сходить лень.
- Он там не мертвый часом? - Иван склонился над подьячим. - Нет, вроде, дышит… Проша, отнеси-ка его на улицу, а я сейчас…
Атаман Корела единым жестом расчистил места за столом. По всему видно - его здесь побаивались и уважали, как, впрочем, и Михайлу. Целовальник поспешно принес водку, улыбнувшись Ивану, словно лучшему другу:
- Кушайте водочку на здоровье, господа хорошие. Славная водка.
Атаман вдруг схватил целовальника за грудки:
- Говорят, ты ее водой разбавляешь, кабацкая теребень?!
- Что ты, что ты, господине, - целовальник испуганно замахал руками. Иван вдруг перехватил его взгляд - пристальный и цепкий, - направленный на Прохора, выходящего с Галдяем на плече. Ага…
- Долго пить не буду, - сразу же предостерег Иван. - И не потому, что не хочу вас уважить, - дела.
- У всех дела, Иване! - расхохотался Михайла. - Вот, ты думаешь, почему я пью? Оттого что скучно! Эх, сейчас бы войну какую-нибудь, да на лихом коне, да с сабелькой! А, атаман?
- Похоже, он спит уже, - Иван покосился на поникшую голову атамана.
- Вот вам еще водочка, господине, - юркий целовальник поставил на стол глиняный штоф и, нагнувшись к уху Ивана, тихо спросил: - Девочек не желаете?
- Умм… Не сегодня. Сегодня водки!
- Понял!
Немного выпив, Иван вдруг улыбнулся, только теперь оценив всю задумку Овдеева. Ну, конечно же, не могло такого быть, чтобы целовальники и прочая кабацкая теребень не знали бы в лицо приказных из той чети Земского двора, что непосредственно занималась уличными разбоями, кражами и прочей водочно-торговой мелочью. Конечно же, их здесь хорошо знали. А вот Ивана, Прохора, Митьку и уж тем более Галдяя - нет! На том, видно и строил свои расчеты хитрый Овдеев. Молодец. Что и сказать - молодец. Нет, в самом деле…
- Капусточки не угодно ли?
Снова целовальник! Ох, не зря он так настойчиво пристает. Вот, сейчас снова выпивку притащит.
Иван не пил, пригублял, а потому, принюхавшись, сразу отметил для себя резкий запах принесенного целовальником напитка - ну, ясное дело, перевар да еще с какой-нибудь дурь-травой - зельем.
- Ну, пора мне, - шумно попрощавшись с Михайлой, Иван, покачиваясь и глупо ухмыляясь, направился к выходу.
У самой двери остановился, подав знак своим… и почувствовал, как двое невесть откуда взявшихся парней взяли его под руки:
- Домой сведем, брате!
- Пустите! - пьяно дернулся молодой человек. - Сам дойду.
- Не, господине, доведем! - Парни ухмыльнулись и, оглянувшись по сторонам, живо потащили Ивана в темный проулок…
Опа! Затащив, один сразу рванул кафтан, другой - пояс… Ему-то Иван и зарядил от всей души промеж глаз, как когда-то учил Прохор. Впечатавшись спиною в забор, тать изумленно выкатил глаза. Второй тут же выхватил из-за голенища ножик, блеснувший в свете луны волчьим недобрым глазом, и
