наверное, и на предложение согласилась. Все равно, мол, жизнь погублена». Кто ж он, спрашиваю? «А не все ли равно», — отвечает. Да так, знаешь, равнодушно, тоскливо, что у меня волосы на голове зашевелились. Как же, думаю, она с ним жить может, страшно ведь это!.. «Из Москвы, рассказывает, вернулась, он у нас на квартире стоял. Летчик. Видела, что поглядывать он на меня начал, ухаживать, я ему, говорит, сразу сказала: бесполезно. А когда все это со мной началось, он как-то и подошел, на жалости сыграл…» Рассказывает вот так, а сама все раскачивается, раскачивается. Мне веришь, и больно вздохнуть не могу, и за нее страшно. Зажмурюсь, думаю, сон это дурной, чудится. Взгляну — нет, не сон: Зайка, словно у нее зубы болят, качается, и я тут же — рву траву, отбрасываю, все пальцы вызеленил… И снова слышу, Зайка рассказывает: «Молодой, красивый, добрый, а чужой. Понимаешь — совсем чужой!..» Зайка, Заинька, говорю, что же нам делать? Скажи!.. Подняла она голову и смотрит на меня. «Я, говорит, думала, ты скажешь, а ты меня спрашиваешь». И вдруг на шею мне, дрожит, как листок. «Увези меня, увези! На край света пойду! Только ты, только ты!..»
Сухо потрескивают в темноте Юркины пальцы, голос звучит задумчиво и горько:
— Сейчас бы я, вероятно, поступил по-другому. А тогда… Прижимаю ее одной рукой, а другой оттолкнуть хочется. Ты же, говорю, теперь не одна. Освободилась она из моих рук, смотрит на меня, а глаза такие огромные, огромные! «Ну, хочешь, говорит, и это я для тебя сделаю — от невинного избавлюсь?..» Все равно, говорю, тот между нами стоять будет. Не надо. «Да, говорит, ты прав, наверно». Поднялась, и так спокойно, спокойно: «Пойдем, говорит, Юра. Мама, наверно, тревожится». И тут я ничего не понял: свое только горе видел… Молча вернулись, вошли в дом, Зайка и говорит: «Мама, давай Юру покормим, ему сейчас ехать». Серафима Алексеевна только руками всплеснула. «Да как же, Зоенька?» А Зайка опять так же спокойно: «Мама, не надо». Подхватил я свой вещмешок, Зайка меня за руку. «Войди, говорит, посмотри». Вошли мы в ее комнату, по сторонам две кровати, в простенке мой портрет в раме, с фотографии, наверно, увеличили. «Вот, говорит, как ни просил, оставила. И предупредила, что на всю жизнь оставлю». Рассказывает что-то, а я на кровати смотрю… «Теперь, говорит, идем. По-моему, сейчас поезд на Куйбышев будет…» Пришли мы на вокзал, поезда нет. Зайка на перроне каких-то знакомых увидела, разговаривает, смеется, хоть и не в себе, вижу. Смех-то этот, наверно, и стегнул меня, как плеткой! Только-только товарняк тронулся, я за поручни да на платформу. «Юра, слышу, Юра!» Я только рукой махнул… Ты не устал еще слушать?
— Нет, нет, рассказывай!
— До конца еще не близко, — предупреждает Юрий. — Правда, ведь говорят — от себя не уедешь… Хотя и думал, что навсегда уехал… Ты веришь, что можно пролежать на трясущейся платформе часов пятнадцать без движения? Ни о чем не думая? Я вот так и ехал. По-моему, человек за такие несколько часов больше постигает, чем иногда за несколько лет. В общем, и Куйбышев проехал бы, если б состав не остановили да железнодорожная охрана не тряхнула меня с платформы. Выбрался, озноб бьет, мокрый, — дождь, наверно, шел. А как очнулся, дошло, что к матери приехал, что увижу ее сейчас, — так все остальное вроде в сторону отлетело! Примчался на свою Красногвардейскую, стучу, стучу — не открывают. Вылетела из соседней квартиры девчушка — нос да две косички. «Вам кого?» — спрашивает. Ольгу Петровну, говорю. «Ольга Петровна на работе». Ладно, говорю, ждать буду, сажусь на ступеньки. Девчушка эта посмотрела на меня, и глаза у нее, вижу, круглыми стали. «Послушайте, говорит, а вы случайно не Юра будете? То есть, простите, Юрий, не знаю, как дальше по отчеству?..» Правильно, Юра. Как хлопнет она себя ладошками по щекам! «Ой, как изумительно! Вы даже не знаете!.. Сейчас я вам комнату открою! Сейчас я за тетей Олей схожу! Сейчас я!..» Все прямо сию минуту получается! Ввела меня в комнату, с чайником носится, лопочет что-то, а я не слышу ничего. Подошел к своему столу и стою. Конспекты лежат, книги, ручка с обгрызенным кончиком, — все так, будто я только что с лекции вернулся. И тут слышу: «Тетя Оля!..» Оглядываюсь — мама. «Сыночек, Юрочка!» и — в обморок. Ладно, подхватить успел. Перепугался, а она глаза открыла и уже смеется. «Я так и знала! Всегда знала, что ты живой!..» — Юрий улыбается, растроганно говорит: — Чудо у меня мать!.. Оказалось, я-то раньше своего письма явился, оно только на следующий день пришло. И тут в ночь скрутило меня. Мама после волнений слабенькая, капельки пьет, а я вовсе пластом, горю весь. Уложили меня. Аня — это две косички самые — пульс слушает, температуру меряет, порошки какие-то дает. «Боюсь, говорит, что у вас пневмония». Не до нее мне, а смешно. Девчонка, кнопка, важно так, бровки все хмурит. «Прошу, говорит, слушаться и не смеяться. Я в медицинском учусь». А на каком, спрашиваю, курсе? «Это, говорит, совершенно неважно. На первом. Зато, говорит, у меня интуиция». — Юрка улыбается. Интуиция!.. И ведь не ошиблась. Вызвали на следующий день врача, правильно — воспаление легких. Хотели в больницу положить, да некуда, переполнены. Так на Анкино попечение и оставили. Насчет интуиции судить не берусь, а вот обычного человеческого внимания, заботы — этого у Анки на десятерых бы хватило. Мама на телеграфе работала, на день ее подменили, а больше не могли. Вот Анка за мной по- соседски и ходила. Ходила-то, пожалуй, не то слово. Особенно первые дня два-три, пока мне плохо было. Ночью ли, днем очнусь — Анка тут, попить несет, съесть что-нибудь заставит. На станцию воровать уголь ходила — сыро еще в доме было. Да, вот еще, чуть не забыл! На третий или четвертый день мне что-то особенно худо было — кризис. Врач говорит, надо бы пенициллин, а достать его негде: в новинку он тогда был. Анка и развернулась! В институт бегала, уговаривала, скандалила выпросила на кафедре немного. «Эх, говорит, будь у нас сейчас продукты — раздобыла бы я этого пенициллина. Узнала я, с рук достать можно». Я про свой аттестат и вспомнил. Схватила его Анка и к коменданту — все, что положено, выдали. Под вечер является. Половина вещмешка продуктов и пенициллин есть. «Торговалась, говорит, как базарная тетка. Увидали ветчина в мешке, и подговариваются. А я им — шиш! Поправиться — сам съест, ему после болезни окрепнуть нужно». Вот такая, понимаешь, кнопка оказалась — выходила меня! И спасибо-то после такого не скажешь: мало. А про маму и говорить уж нечего. «И так, говорит, Анечка, люблю я тебя, а теперь ты мне — дочка». Правда, что после этого Анка и мне как сестренка стала. Начал было ей благодарности выкладывать — слушать не хочет! «Вот еще, ерунда какая! Чайник, вон, закипел…» А сама, между прочим, худенькая: одни глаза да нос на лице остались. Чем, думаю, такую отблагодарить? Оставили мы ей с мамой тайком ветчину эту спасенную, а уезжать стал, говорю: «Если, Анка, своего тебе братишки мало — считай и меня братом». — «Вот это, говорит, слова мужчины», — кнопка-то! Чмокнула меня в щеку и — бегом…
В доме одно за другим гаснут два окна, Юрий некоторое время смотрит на них, молчит.
— Я ведь почему тебе об этом подробно рассказываю. После Анки сам к людям внимательнее стал. Как ведь это много значит участие. Иногда — мелочь, пустяк совсем, а хорошо. Я словно согретый уезжал. А в поезде еще одну деталь вспомнил. Когда мне полегче стало, Анка раз и говорит: «Может, вам письмо написать надо, так напишите, я отнесу». Какое, спрашиваю, письмо? «Ну, какое-нибудь. Вы, говорит, когда бредили, все Зайку какую-то звали». Нет, говорю, зайчишка когда-то у меня был. Засмеялась и пальцем погрозила: «Ой, зайчишка-то этот — на двух ногах?» А мама, наверно, догадалась, что не все ладно: только перед самым отъездом спросила, заезжал ли в Кузнецк. Рассказал ей все. Знаешь, что сказала? «И так, сынок, могло быть. В горе сердце женское податливое и глупое, — потом сама же исказнится…» С тем, дружище, в часть и вернулся. Да так до самой Победы и протопал. Без особых приключений… От Зайки — ни слуху, ни духу, и я ей не писал. Хотя дня одного не прожил, чтобы не вспомнить. Писали мне только из Куйбышева — мама да Анка — изредка. Так ее сестренкой и начал считать. А незадолго до Победы получил неожиданное письмо от Зайки. Коротенькое. Пишет, что с мужем развелась сразу же после моего отъезда, поступила в Одесскую консерваторию и живет там вдвоем с сынишкой. Сына, между прочим, назвала Юрием. Ну и приветы всякие, конечно… Не ответил… До сих пор, кстати, понять не могу: напиться, что ли, мне тогда, под настроение, хотелось, да пить не умею, — только спутался я тут с одной венгерочкой. Впервые… Так — без любви, без всего — ничего, кроме чувства неловкости перед собой. Вроде в отместку: и я, мол, так! Да все равно — врал себе. Стыдно только, что человека обманывал, умница эта венгерочка была. Шара звали. Сколько раз говорила: пан Юра, целуете меня, а думаете о другой. И сам понимал, что нехорошо. Если б можно было, наверно, и женился бы на ней тогда, из-за этого… Хорошо, что демобилизовали вскоре. Приехал домой…
— Подожди, ты хоть расскажи, воевал как?
— А чего ж рассказывать? Как все. Закончил войну в звании старшего сержанта. Предлагали ехать в офицерскую школу — отказался.
— Почему?
— Штатский я человек. Из-за института, конечно. Зато уж и засел я потом за книги! С утра до ночи, не замечал, как месяцы летели. Весь отдых — когда Анка забежит, по спине стукнет: «Брейся, борода, да в
