Плюс ко всему в 1963 году в Чехословакии поставили на сцрне «Бегство мистера Мак-Кинли» — до которого у советских театров руки вообще так и не дошли.
Одновременно с венгерской постановкой в марте «Метель» ставят в Югославии, в белградском Современном театре, и там пьеса идёт особенно успешно: билеты раскупаются за неделю до премьеры. Интервью Леонова, приехавшего в декабре того же года в Югославию, появляются в каждой третьей местной газете. Наименования рецензий, публикуемых на постановку, опять же говорят сами за себя: «Атмосфера страха», «Занесённые метелью» и т. п.
Встречают его там на ура: Леонов выступает в столичных университетах, много общается с местными писателями, его возят по древним монастырям…
В следующем году в Югославии сделают сценическую постановку романа «Вор» — чего на родине Леонова тоже не случалось никогда.
В декабре 1964-го на больших экранах страны советской появляется картина «Русский лес». И Леонида Леонова, и большинство зрителей и почитателей этого романа ждёт некоторое разочарование.
В качестве режиссёра выступил Владимир Петров, прославившийся в 1930-е масштабной исторической картиной «Пётр Первый», снявший в 1940-е «Кутузова» и «Сталинградскую битву», после войны с успехом экранизировавший классику — от «Ревизора» (1952) по Гоголю до «Накануне» по Тургеневу (1959). Казалось бы, лучшего режиссёра для «Русского леса» — романа, с одной стороны, эпического, а с другой — наследующего русской классике, и придумать было невозможно.
Музыку к фильму писал великий Георгий Свиридов, один из любимейших композиторов Леонова. Над сценарием работали втроём: сам Владимир Петров, Юрий Лукин (недавно сделавший сценарий к «Судьбе человека» по Шолохову) и автор собственно «Русского леса».
Но, признаться, с писателем было не так просто ладить: законы кинематографа его волновали куда меньше, чем собственный текст. Сохранилось пять неутверждённых вариантов сценария! И утверждённый — шестой: Леонид Максимович, по-видимому, хорошо помучил своих соавторов.
Сложную архитектонику романа так и не удалось перенести в кадр. Достаточно привести один факт: в первой части фильма, действие которой происходит 22 июня 1941 года, трижды пришлось повторять одну и ту же сцену с сидящим в своём кабинете Иваном Вихровым (его играл лауреат Сталинской премии Борис Толмазов). А всё потому, что иначе не удалось соединить воедино четыре ретроспекции: возврат в его детство — раз, показ юности Вихрова — два, воспоминания о встрече с Грацианским — три и переезд Вихровых в столицу — четыре.
Фильм в итоге получился труднопроходимым, тяжеловесным, почти трёхчасовым, и ни замечательная музыка, ни отменная актёрская игра упомянутого Толмазова, Руфины Нифонтовой, Николая Гриценко, Майи Булгаковой и Юрия Яковлева ленту не спасли.
В отличие от книги фильм не пользовался известностью и был вскоре позабыт.
Последнее явление белогвардейца
В то время как леоновские пьесы шествовали по театрам Европы, а рецензиями на них можно было в два слоя уложить достойную площадь или, при иных обстоятельствах и в другие годы, сшить из них крепкое дело о «клеветничестве» и «пособничестве», — вот в это самое время Леонов в который раз размышлял: а стоит ли публиковать повесть «Evgenia Ivanovna»?
Крамолы в ней, на нынешний взгляд, немногим больше, чем в любом другом сочинении Леонида Леонова: внеидеологичные, злые каверзы обнаружить у него можно везде. Есть они и в «Evgenii Ivanovne» — хотя, быть может, их тут даже меньше, чем в «Барсуках» и тем более в «Воре».
Но дело в том, что «Evgenia Ivanovna» — по всем внешним призракам вообще не советская вещь. Бесконечно печальная, нежнейшая, пасторальная, словно бы написанная дождём на лобовом автомобильном стекле повесть: нужно быть очень глухим, чтобы не услышать тихой музыки этой прозы, раздающейся будто бы откуда-то из-под тёплой земли.
В «Evgenii Ivanovne» хоть и поднимались в который раз главные леоновские темы, всё равно вещь эта казалась какой-то немыслимой и непорочной для тех лет. Да и для наших дней тоже…
А тогда Леонов боялся за повесть как за живого и близкого человека. «Опубликовать — это всё равно что Евгению Ивановну мою, нагую, выпустить на площадь, на всеобщее рассмотрение…» — так вот говорил.
Советовался в который раз с женою, Татьяной Михайловной, и вроде бы, в конце концов, решились на публикацию.
Зимой 1963-го в Москву из Лондона приехала уже упоминавшаяся нами выше Мария Игнатьевна Будберг, любимая женщина Горького (и, кстати, Герберта Уэллса; а также двойной агент советской и английской разведок, о чём, впрочем, Леонов знать никак не мог).
Устроили встречу Будберг и Леонова. Специально для Марии Игнатьевны и её гостей Леонов выступил с чтением повести. Все были очарованы.
Леонов отдельно поинтересовался у Марии Игнатьевны, нет ли ошибок в описании одного из главных героев — английского учёного, его привычек, речи. Будберг сделала две или три незначительные поправки… Позже именно она блестяще переведёт леоновскую повесть для английского издания (отчего-то забыв вставить в текст посвящение Татьяне Михайловне Леоновой — чего Леонид Максимович очень долго не мог простить Будберг; не помнил, что ли, как отказал ей на Капри?).
В марте 1963 года Леонов позвонил Вадиму Кожевникову, редактору журнала «Знамя»:
— Есть одна вещь для публикации. Повесть. Если нужна — приезжай.
Кожевников прибыл в компании со своим заместителем, Людмилой Скорино, взял повесть читать. И тоже задумался: он уже понервничал в своё время с «Русским лесом», когда несколько томительных месяцев не знал, снимут ли ему голову за публикацию романа или оставят поносить. А тут Леонов подсунул повесть про белогвардейца и его жену, эмигрировавшую за рубеж в Гражданскую и вышедшую замуж за иностранца. Что это ещё такое, в конце концов, ни в какие ворота…
В начале лета Леоновы поехали в Крым — и повесть забрали у ничего так и не решившего Кожевникова.
Ещё раз перечли её, десять раз посоветовались, перекрестились — и в августе вернули в журнал.
Вскоре и Кожевников, наконец, решился на публикацию: «Evgenia Ivanovna» вышла в октябрьском номере журнала.
С 12 по 15 ноября 1963 года Леонов сам читал её на Центральном радио. Потом, в течение месяца, на радио приходили кипы благодарных писем. Такой пронзительной прозы и на столь болезненную тему никто и не ожидал услышать.
Несмотря на то, что во всех изданиях повести начало работы над ней датируется 1938 годом, задумана она была несколько раньше.
В августе 1928 года Леонов путешествовал по Военно-Грузинской дороге, он тогда как раз писал «Белую ночь» — и много размышлял о белом офицерстве. Тогда, кажется, впервые пришла Леонову мысль проследить путь выброшенного из России белогвардейца, решившего вернуться домой. «А что было бы, если бы я…»
Как-то они сидели с Тицианом Табидзе и его женой в духане «Симпатия», а через стол от них в одиночестве коротал время «поношенного обличья человек», — как его потом определил Леонов.
Человек был в крагах и в помятой шляпе, «которой, — вспоминал Леонов, — не хватало только положенного пёрышка для сходства с тирольской. Было непонятно, как он попал сюда».
В октябре 1934 года Леонов снова был в Грузии, и на празднестве Алавердоба среди сотен людей вдруг увидел даже не этого человека, а некую схожую, мучительно напоминающую его тень, «…это был запал к созданию Стратонова», — признается потом писатель. Возможно, предположим мы, и Глеба
