результаты — более чем средние, а то и вовсе плохие. Видно, что их не устраивает такая ситуация, но они никогда на нее не жалуются. С точки зрения логопеда все в норме. Тест на IQ явно занижен, опытный психолог в таком случае напишет: «Похоже, что результаты теста не отражают реальных возможностей ребенка».
Но проблема налицо: ребенок плохо учится, невзирая на все усилия. Способности ребенка не могут проявиться, словно заперты где-то. Непонятно и обидно.
А причины таятся в далеком прошлом, в истории ребенка и его семьи. И такие это неприятные причины, что ребенок тратит все свои силы, чтобы забыть их, стереть и окончательно загнать в подсознание. За неустанную война с внутренними врагами приходится расплачиваться ценой низких школьных оценок. Только вытащив на свет Божий причину расстройства мы избавим ребенка от этого груза.
Распространенная причина такого расстройства — семейная тайна, связанная с родственными связями: ребенок, родившийся в результате искусственного осеменения, приемный, появившийся на свет в результате адюльтера… Этот секрет родители скрывают от посторонних. И от ребенка. Но он все равно смутно ощущает ее по странным реакциям и необъяснимым поступкам (плач над альбомом с фотографиями, неловкость при напоминании о сходстве). Он не знает, в чем состоит этот секрет, но чувствует, что тут какая-то постыдная тайна, которую надо любой ценой хранить. И это «нечто, что ни в коем случае не следует знать» преобразуется в «ничего не следует знать». И готово. Секрет сохранен за счет успеваемости. Иногда даже он может принять облик расстройства речи — это весьма символично. Чтобы не произнести того, что нельзя говорить, проще не говорить вообще.
Вообще таких тайн существует множество: дурное обращение, запутанные родственные связи, болезнь одного из родителей, сексуальные домогательства… масса травматичных факторов, которые могут болезненно влиять на развитие личности и в том числе блокировать проявления интеллекта. И сбивать с толку взрослых, которые, не в силах объяснить эту непонятную неспособность учиться, рискуют порой даже усилить негативный эффект неуклюжим вмешательством. Чем больше взрослый старается узнать о таком ребенке, тем тот больше закрывается. Сближение кажется ему опасным.
Однако выздоровление возможно. Терпеливое, продуманное и доброжелательное лечение, проводимое внимательным психоаналитиком, который сможет создать во время консультаций атмосферу доверия и помочь ребенку реконструировать поврежденную личность. И тогда станет возможным убрать преграду, препятствующую познанию.
Еще у нас есть маленькие пациенты, проблемы которых «пограничны», то есть объясняются некой причиной на стыке инструментальных и психологических факторов. Есть и ребята, страдающие от нескольких различных синдромов одновременно. Это — самые сложные случаи, которые, конечно же, требуют госпитализации.
Большинство причин неуспеваемости удается выявить прямо в школе, и тогда с детьми занимаются психологи и дефектологи (в центрах медико-психологической помощи или частным образом), но некоторые дети, к сожалению, остаются «неопознанными», их диагноз не определен, помощь им не оказывается и они страдают.
Конечно, им теперь открыты двери медицинских центров, которые специализируются на таких проблемах. Но увы, дверей, куда можно постучаться, пока очень мало. Необходимо открывать новые центры, оснащенные новейшим оборудованием, с многопрофильными командой специалистов. Потому что только углубленное и подробное обследование поможет разобраться во всех проблемах ребенка, который испытывает трудности в учебе. Только после него можно поставить точный диагноз. А верный диагноз — основа плодотворного лечения, которое позволит ребенку наконец примириться и с самим собой, и со своим окружением. Чтобы вновь вступить на путь познания, несмотря на все препоны.
1966: зарождение страсти, спасибо Зорро!
Иногда я размышляю, почему же выбрал именно такую профессию, и что это за страсть, не отпускающая меня на протяжении всей жизни. В ее основе — странная смесь ностальгии и обстоятельств. У меня осталось одно детское воспоминание, которое придает каждой секунде моей работы необычно домашний оттенок.
Каждую субботу я провожу в клинике, рядом с отцом-невропатологом. Пока он диктует секретарше письма, я имею право рисовать на километрах бумаги, вылезающей из принтера энцефалографа.
Мама — детский психиатр. Каждый день после обеда квартира преображается в кабинет детской психиатрии. Столовая превращается в приемную (ее надо было к этому моменту аккуратно прибрать и навести уют). Мы с тремя братьями и сестрой с любопытством наблюдаем за этими детьми, которые лишают нас материнского внимания и личного пространства. По правде говоря, действительный ущерб эти визиты пациентов наносят нам по четвергам, поскольку единственный семейный телевизор царит в столовой — а доступ туда запрещен. Получалось, мы пропускаем Зорро! И вот в один прекрасный день я, приклеившись ухом к двери, слышу, как какой-то парнишка моего возраста закатывает маме истерику за то, что по ее вине пропустил очередную серию из-за дурацкой консультации. Может быть, в тот момент я впервые проявил сочувствие, а вернее сказать эмпатию, к детским страданиям. Новое, неизведанное чувство братской общности подталкивает меня, семилетнего, к первому в жизни серьезному проступку. Воспользовавшись тем, что мама выслушивала родителей мальчика, я проникаю в приемную, прижимая палец к губам и заговорщицки подмигивая — я принес нам свободу! Нажимаю на черно-белую кнопку, и на экране после недолгого мелькания зерна появляется долгожданное Z. Усевшись на пол рядом с изумленным мальчишкой, я чувствую восторг с волшебным привкусом опасности, придающим самым простым вещам столько неизъяснимого очарования. По очереди мы стоим на страже, готовые немедленно выключить телевизор, едва лишь скрипнет паркет. В день, когда моя стратегия раскрыта, уже слишком поздно! Неожиданный взрыв интереса юных пациентов к консультациям, проводимым по четвергам, вынуждает родителей дать свое молчаливое согласие, и дальше мы можем смотреть уже на законных основаниях.
У Дона Диего де ла Вега имеются несомненные достоинства и личная этика, которые можно поставить в пример молодому поколению — недаром он так популярен. Победа была за нами!
Даже спустя много лет эти воспоминания очень отчетливы. Они влияют на мой выбор профессии: «когда я закончу школу — буду детским врачом». Мои первые стажировки у известных врачей (Франсуа Лабр, Жан-Пьер Шазалетт) еще усиливают мой интерес к детям, но в целом производят на меня смешанное впечатление. Я чувствую себя совершенно раздавленным тяжестью некоторых клинических диагнозов и особенно неизлечимых случаев. Дети, больные лейкемией или перенесшие тяжелые травмы, вызывают у меня ощущение собственной беспомощности, несовместимое с первоначальным представлением о лечении. И в это же самое время я в той же больнице с восхищением наблюдаю за деятельностью педопсихиатра Мари-Франсуаз Котт. Она приносит реальную пользу своим пациентам, каким тяжелыми бы не были их заболевания. Каждого ребенку, каждую семью она готова внимательно выслушать и дать ответ, который облегчит им жизнь. Я вспоминаю одну девочку, она лежала в хирургии с опухолью кости и ей ампутировали ногу; внезапно она перестает есть. Естественно, при отказе от пищи просят консультации педопсихиатра. Мари Франсуаз тихо спрашивает:
— Жюли, тебе не хочется есть?
— Нет, очень хочется.
— Ты считаешь, что ты толстая?
— Нет, я уже даже слишком худая, мне надо поесть…
Двумя вопросами Мари Франсуаз исключает возможность и нервной, и психической анорексии. Потом в обстановке доверия и сочувствия, созданной врачом, девочка решается на признание: «Мне хочется есть, но я не могу порезать мясо…» Теперь Мари-Франсуаз уже понимает, что девочка неосознанно ассоциировала процесс разрезания мяса с болезненной хирургической операцией, которой она подверглась. Она помогает девочке увидеть связь между этими представлениями и постепенно, осторожно сводит на нет идею отказа, в которой девочка готова была замкнуться.
В дальнейшем я часто с восхищением наблюдаю за работой педопсихиатров с их маленькими
