— Это не я… Это не я… — хнычет она. — Это исходит из этого мира… Неужели вы ничего не понимаете?.. О боже, я больше не могу… не могу…
Фраза заканчивается каким — то припадком, и меня охватывает тошнота. Все настолько мерзко и глупо, что я готов вызвать Грейсона. Но беспорядок, царящий в моем подсознании, не позволяет мне этого сделать.
Опять этот всеохватывающий ужас перед тишиной.
Полная разъединенность всех чувств.
Что же, в конце концов, происходит?
И вдруг где — то далеко в этой вековой тишине начинает звучать странная музыка. Что — то навязчивое, назойливое, переходящее от мажора к минору.
— Слушайте!
Я увлекаю Валери в промежуток между двумя огромными деревьями, которые стонут под напором ветра. Дрожащей рукой она указывает мне направление.
— Это идет оттуда, — шепчет она.
Ужасная, душераздирающая, злая музыка… Чем — то она напоминает играющую под сурдинку гармонику. Странные аккорды летят в окружающий нас ледяной мрак. Невидимый артист на заброшенном кладбище и таинственность всего происходящего вырывают меня из оцепенения.
Валери следует за мной, и мы идем, влекомые музыкальной нитью Ариадны.
Я останавливаюсь, чтобы рассмотреть каменные плиты у нас под ногами, и инстинктивно прижимаю к себе Валери.
Охваченный ужасом, к узнаю черноватые пятна, которые видел в коттедже Ватсонов в ту памятную ночь, предшествовавшую моему отправлению сюда.
Перед нами зловещая цепочка следов, которая, петляя, ведет туда, откуда раздается музыка. В лунном свете эта липкая слизь напоминает мне блеск извивающихся червей.
Мы огибаем аллею и оказываемся перед странным строением, просвечивающим сквозь туман.
А навязчивая музыка становится громче и громче, достигая апогея в невыносимом крещендо.
Я смотрю во все глаза, стиснув руку Валери.
Это часовня. Сквозь седые нити тумана видна замшелая крыша с желтыми пятнами, выкрашенные зеленовато — лимонной краской стены, по которым карабкаются какие — то растения, и небольшие окошечки с многоцветными квадратиками витражей.
Когда музыка на минуту смолкает, становится слышным пение сверчка и далекое кваканье лягушек, а затем, словно по неумолимому приказу, концерт возобновляется.
Как зачарованные, мы с Валери шагнули вперед, толкнув дубовую резную дверь, вошли и…
Боже мой! Это как ушат холодной воды!
Часовня до отказа набита людьми — мужчинами и женщинами.
Никто не обернулся, чтобы посмотреть на нас. Казалось, им все было совершенно безразлично. Они сидели, словно статуи, крепко сжимая в руках большие церковные свечи.
Возле алтаря я увидел того, кто играл эту демоническую мелодию. Или если не его самого, то по крайней мере его руки в колеблющемся пламени свечей.
Длинные костлявые пальцы, украшенные золотыми кольцами и перстнями с изумрудами. Они напоминали мне те, которые в записанном на пленку сне Валери царапали стены. Теперь эти пальцы бегали по клавиатуре фисгармонии, как лапки ткущего сеть паука.
А музыка текла… текла… переливалась через стены и заполняла все.
Перед алтарем я заметил два свободных сиденья с подушечками из красного бархата.
Теперь Валери бессознательно повлекла меня вперед, и я понял, что эти места предназначены для нас.
Я шел, а не покидающий меня страх снова визжал, предупреждая меня: Нет, Роберт… нет, только не это…
Тень, падающая на стену от рук артиста, казалась живой. Она как бы разбухала, росла в соответствии с громкостью музыки. Черный мрамор алтаря искрился, мерцал… Нет… Роберт… Не подходи… не подходи…
И тут я как бы очнулся от колдовского воздействия проклятого алтаря и волшебной, неземной музыки.
Пальцы после душераздирающей ноты застыли в одной точке, а я разом обернулся. Я чувствовал, что мне в спину впиваются чьи — то взгляды.
Но нет. Это были только пустые зрачки, слепые потухшие взоры, ничего не выражающие.
Все — ложь и абсурд. Я участник какой — то жуткой комедии.
Эти существа вовсе не люди, а просто восковые манекены, музейные куклы, застывшие в вечном покое.
В давящей тишине я вглядывался в десятки бледных иссохших лиц, изборожденных глубокими морщинами.
Затем они вдруг начинали растекаться в пламени свечей, черты лиц их расплывались, казалось, оживали, принимая странноватые и жуткие выражения, отчего у меня волосы зашевелились на голове.
Воск плавится… плавится… и вскоре остаются одни натеки, пузыри…
— Валери!
И только тут я понимаю, что Валери исчезла и что я один стою посреди этой проклятой часовни.
Охваченный безумной яростью, я бросаюсь к двери, но она заперта снаружи.
Я разбегаюсь и бью плечом, отскакиваю и сбиваю стоящие в углу манекены, которые рушатся с глухим шорохом.
— Валери!
Скользя по мягкому теплому воску, спотыкаясь о манекены, я продираюсь к окнам, но все они зарешечены и закрыты ставнями.
Вдруг я вижу еще одну дверь, слева от алтаря. Толкаю ее, и она открывается.
Выскакиваю наружу, и дверь больно ударяет меня в спину.
Я потерял всякий отсчет времени. А может быть, оно вообще остановилось.
Возможно, в этом мире, который постоянно ускользает от меня и в котором я нахожусь вопреки всякой логике, время вообще не имеет никакого значения?
Но в конце концов, почему же не отвечает Грейсон? Что могло случиться? Может быть, они меня навсегда покинули здесь, в этом мире?
Я знаю, что за страхом начинается безумие, еще более ужасное, чем смерть.
Отец небесный, может ли существовать что — либо страшнее смерти?
Но что же случилось с Валери? Зачем этот побег, это внезапное и совершенно необъяснимое исчезновение?
Какую роль играет она в том, что меня окружает?
Я стал сам с собой рассуждать по этому поводу. Следует попытаться прийти к разумному решению.
На первое место я поставил идею Грейсона. То есть идею существования параллельного мира, который соседствует с нашим и общается с ним через сеть бессознательного.
Ну а если предположить, что этот мир может соприкасаться с нашим, то Валери можно рассматривать как инструмент этого феномена. Своего рода дверь в этот непознанный мир… Да, это, пожалуй, подойдет…
Но кем была уготовлена для Валери такая роль в этом контакте? Вот тут — то я уже совсем ничего не понимал. Было ли ее устранение в этот мир добровольным?
В чем его смысл? Что за этим скрывается?
