безумная, неестественная любовь!
- Нет! Ничего не помню я, кроме любви к тебе, которую разделял ты со мной, покуда… был я хорош собою, может, ты даже считал меня красивым. Теперь же, убирайся, Северус, к своему возлюбленному Гарольдусу, к своей невиданной ещё Адриане! Ко всем своим любовникам из терм и любовницам из лупанария! Прочь, прочь, прочь, прочь, прочь от меня!
Квотриус вдруг сорвался с места и закружился по комнате, бешено кося глазами, черты лица его исказились, рот был перекошен…
Северус же, вместо того, чтобы оскорбиться и покинуть сумасшедшего, по крайней мере, до тех пор, пока у того не пройдёт припадок, вторично пожертвовал гордостью, чтобы залечить раны, нанесённые своими неосторожными словами. В первый раз он уступил ради любви к брату собственным решением о расставании, немедленном, прямо в походе.
Теперь же он сделал два шага и крепко обхватил бьющегося в припадке любимого. Тот перестал кружить по опочивальне и замер, явно дожидаясь того, что ещё случится.
-
Но силу, слава великому Мерлину и пречестной Моргане, применять не пришлось. Внезапно Квотриус как-то обмяк в объятиях возлюбленного брата, лицо его вернуло прежний вид, он мягко, лазильим движением высвободился и… рывком снял, почти сорвал тунику, бросив её к ногам возлюбленного брата.
- Иди же ко мне, иди скорее - не медли. Я столь давно страстно и безнадёжно желал тебя, о северный ветер мой, Северус. Сердце моё - у тебя в ладонях. Почувствуй, как бьётся оно, моля о пощаде за словеса дрянные. Душа моя стенает и молит о пощаде за них, коими столь жестоко и незаслуженно оскорбил я тебя. Словно наваждение некое нашло на меня, и был я вне себя от гнева безудержного. Только в разуме моём словно подмели рабыни некие, не оставив эмоций никоих, ни единой, словно рабы языками господские блюда подлизали начисто, да так что не осталось и мыслей в голове моей неухоженной, грязной, кроме двух разве - о собственном… обличии отвратительном и о тебе, прекрасный мой возлюбленный, о мой недоступный таковому уроду, как я, брат.
Глава 60.
… Это было нереально прекрасно. Всё, что оказалось за рамками одного на двоих ложа и лежащих на нём волшебников, весь дом, город, другие города поболее и поменее, и зимние становища варваров, весь Альбион, Ойкумена вся, нет, весь необъятный, не познанный до пределов мир, со всеми живущими в нём людьми - творениями милосердных и справедливых богов - и неведомыми, чудесными, прекрасными или навевающими ужас видом своим одним животными - всё это было забыто, завеяно белою туманною пеленою и не имело никакого значения для любящих неистово, со страстью, давно копившейся в сердцах и телах. А может быть, напротив, скорее их любовь плотская, грешная, проклятая и поносимая христианами обеих частей бывшей великой Римской Империи, разделёнными пока политически, но не церковно - не было ни православия, ни католичества, был единый символ веры и единые ритуалы, и таинства производились священниками одинаково - вобрала в себя весь мир и помыслы людские - добрые, гневные, нечистые, славные и целомудренные, похотливые, в души свои, и приняла их со всею открытостью, поглощая и подпитываясь энергией всего мира и людей, в нём обитающих незаметно и безболезненно для тех, ибо каждый отдавал лишь эон* положительных эмоций своих, и сие незаметно было ни для единого человека.
Братья, таковыми не являющиеся, но предок и потомок радовались каждому поцелую, каждой ласке, каждому движению, и была их любовь впервые и ко счастию великому обоих, равноправной - по очереди они то жадно, то томно овладевали друг другом, что было схоже с переплетанием двух дерев корнями и ветвями, как говорил когда-то в походе уже ужаленный страшным ядом сумасшествия, болезнью, сравнимой по тягости лишь со смертельною, неизлечимою, Квотриус, прочитав первые свои строфы. И, не скрываясь, любили друг друга два стройных древа так, что лес сбросил наледь с ветвей и низкой тугой, молодой поросли, как это случается в мартиусе, глядел на их объятия и плакал слезами росы радужной от радости светлой за столь сильно и смело любящих.
Никто не потревожил братьев во время их любови великой, но казалось изредка Северусу, когда мог он воспринимать окружающую реальность, как она есть, что в комнате или где-то поблизости шатается несчастный, невинный молодой человек - его Гарри, не умевший любить так пряно и мастерски. Сев даже раз оторвался от прельщающего его занятия и бросил быстрый взгляд в сторону бывшей приоткрытой двери - сейчас она была плотно прикрыта, и за ней не чувствовалось ничьего присутствия, кроме рабского - Рх`алнэ опять дрых без задних ног и похрапывал.
Но не показалось же вовлечённому в любовную игру зельевару, что прежде дверь была почти что распахнута…
И Северус, забыв обо всех и вся, снова дарил ласки, объятия и поцелуи и принимал в ответ от своего… ненормального названного брата то же самое, только во много раз большее. Но какими ласки эти были искренними, неистовыми… неестественными, сводящими с ума его самого, а не того сверх меры счастливого безумца, с которым они, ко счастью Мастера Зелий, истосковавшегося по настоящей мужской любви, наконец-то… по очереди овладевали друг другом, заполняя и отдаваясь, им так вновь и вновь. Кажется, наконец-то Квотриус стал таким же неутомимым в любви, как и мечтал Северус.
И был Квотриус, что вверху, что внизу чрезвычайно силён, неимоверно ласков, беспредельно нежен и любвеобилен. И не кончались ласки их, покуда не сморил любовников Морфеус, подарив благодатные для начала сны. Каждому - свой. Но и во сне беспокойном метались они по ложу, ища объятий любовных, в них же успокаивались. Потом же стало сниться братьям названным отчего-то лишь самое неприятное и страшное. Грешна была любовь их великая, разделённая, одна на двоих, вот и покарали любящих боги справедливые и грозные. А, скорее, пожурили до поры.
И проснувшись первым от очередного кошмара, Квотриус не решился до времени будить высокорожденного брата, коему, должно быть, во сне виделось нечто вполне приятное, раз улыбался он, будучи в царстве Морфеуса. Квотриус же сразу же после просыпания позабыл все наваждения и страхи, во сне испытанные, и дописал на остатке того самого заветного, кровию залитого папируса, вдруг восстановившиеся в памяти недостающие строфы, выдающие его страсть и, нет, не сумасшествие, но яростную, неприкрытую, дикую, можно сказать, нечеловеческую ненависть к Поттеру, проклятому Гарольдусу, от которого некуда деться даже в таком большом, по мнению Квотриуса, городе, как Сибелиум:
«О, Северус, северный ветер мой, прекрасный более, чем жизнь радужная, великий дар,
Коим богами одарен был я, а теперь же прощаюсь и с нею, и с тобою.
О любовь величественная, ибо не сыскать таковой даже тем, кто кровь проливает,
Во Вселенной всей, ты, тепло тела дарящий, языками неведомыми могущий говорить,
Возлюбленный, сердце моё живое, основа основ, коего ради любезного и нелепого удовольствия своего украл
Некто, кто запер дом снаружи, и выбросил ключ в канаву с нечистотами - да будет он проклят!
Кто в голове у меня всё продолжает смеяться, глумиться над святынею и хохотать, как сова.
Но вижу я, вижу вас обоих, ступающих по тверди небесной, там, откуда сорвались звёзды, как листы, опавшие рано -
И ты, возлетевший высоко, ворону мудрому уподобясь, и тот, кто смеётся - прощайте вы оба!»
… Вечером, наконец-то удовлетворённый Снейп с превеликим аппетитом и удовольствием трапезничал вновь со своим целомудренным, но не от этого менее любезным Гарри. Так ему, для начала, показалось, что с любезным, но тот вдруг…
Тот откровенно заявил на языке х`васынскх`, словно из вредности, пока непонятной Северусу, срочно и, быть может, даже искренне «позабыв» все уроки литературного английского, данные любимым и наставником, да даже простой разговорный родной язык:
- Ты лизался с Квотриусом много-много пальцев раз, и ёб его в жопу, а он тебя. Как же можно ебаться в жопу - там же вечно говнище, и его много, до хуя!
