Запястиями столь тонкими, что не всякому счастие даровано поцеловать с радостию кисть твою, и говорю я не только о рабах, но и о свободных многих.
«Чем ещё ославить нам юношу сего?» - подумали боги справедливые и могущественные.
Сложением тела превосходным, тонким, изящным, словно апроволока в кузне;
Ногами длинными, прямыми, землю попирающими с силою и в то же время, спокойно, не щедрясь, всю земную полу-ось.
-«Чем наградить нам прекрасного мужчину сего?» - подумали боги праведные.
И дали страстность тебе необъятную и непокорную, дабы любовь твоя была сильною и ненасытною;
Умелость в утехах любовных, дабы любовь твоя была проникновенною, такою, чтобы хотелось повторить её приход, и снова, и снова.
-Но что тебе с того, что всем этим наградили тебя боги прекрасные, милостивые и милосердные, справедливые, небесные?
Нет дела тебе до них, ибо не веруешь ты в них, благородных богов отца моего да и моих тоже, ибо не ведаю я иных.
Нет дела тебе до них, сильных и могущественных, ибо сердце твоё, прежде светлое, гордынею необычайною преисполнилось.
И думаешь ты, что сами боги непознаваемые должны тебе, а не ты им, жалкий червь, в гнилости кровосмешения с пращуром своим проводящий утра тёмные месяца десятого конца!
Как бы отцом теперь тебе не стать, ибо не желал ты того и плотию, и сердцем, и душою, и разумом, но вот покарают тебя тебя боги, в коих нет веры у тебя и станешь ты пращуром самому себе!
Глава 88.
- О Квотриус! Слова твои, за исключением последних, воистину страшных для меня, надобно записать тотчас, ибо прекрасна ода твоя гордыне и неверию моему в… твоих богов, пусть они и наградили, с твоей точки зрения, меня всем вышеперечисленным тобою единым.
- Не время сейчас записывать оды. Не для сего звал я тебя, отрывая от пухлых, как комок шерсти, предназначенный к пряже, губ, недостойного ощутить даже лёгкое дуновение, не то, что прикосновение твоё, Гарольдуса. Гостя воистину недоброго, да попросту зло в уме своём вынашивающего! Ибо похитил он у меня самое ценное, дарованное мне и только мне - вкус губ твоих, отдающий полынью горчащею и ещё семидесятью тремя превосходными, знойно ароматными, живыми, только что срезанными рабынями, полдневными, всеми летними травами.
- Что с того, что не светятся глаза мои огнём живым внутренним?! Мне тоже промозгло, и одиноко, и стыдно, что поял я женщину, для тебя предназначенную! И я не ведаю я, о какой игре за выживание и за пращура самому себе, ибо сие противоречит искусству магии и проистечения времени, вёл ты нарочито загадочную речь свою!
Верно, отмстить ты хочешь мне за глупую пьяную выходку мою! Но прости, умоляю, молю, прости, мой и только мой Квотриу-ус!
Я… Я никогда больше не притронусь к Гарольдусу!
- А вот при упоминании его имени глаза-то твои и воспылали, о Северус, о переменчивый ветер мой, бывший когда-то строго северным, теперь ж мотает тебя из стороны в сторону.
- Знай же, что всю ночь боролся я за душу свою, дабы не унёс её тот странный ветер, дующий в мире Немёрт…
- Так ты… опять попал ты туда, в мир Немёртвых? Но отчего же? Дана тебе была письменная инструкция, сколько… Или ты и о ней забыл? Сколько же скупулусов спор бросил ты в кипящую воду жизни?
- Тридцать семь, о Северус… Неужли надо было на десяток меньше всыпать? Ах, я глупец! Ведь на пергаменте, о коем совсем позабыл до мгновения сего, начертана была точная цифирь, и составляет всего число скрупулусов мха сего чудодейственно…
- Да! Двадцать восемь - ровно на десять целых десять скрупулусов менее, чем положил ты! И ни грана больше, ни грана, а точно, ровно! Ты же отравиться мог, о Квотриус мой, слагающий вирши столь прекрасные, преисполненные образами нездешними, что нездешними кажутся они, и в то же время, столь правдивые! Как же мне жить-то тогда… здесь, с нелюбимой, но опытною в распалении естества любого мужеского, даже противного деланию сему, сильной и серьёзною по этому делу ведьмою - женой?
- Ведь изнасиловала она меня ночью под Imperio, ласками неведомыми превратив меня в deux ex macchina некий, исполняющую всяческую похотливую волю её. В живое подобие Мутун Тутуна, у которого если что и есть полезного, так сие еси пенис его, о коий, видимо, не зря, но с умыслом натиралась женщина нечестивая перед волхвою своею. Хорошо, что… мои боги не дали мне памяти насчёт того, что вытворялось ночью сей меж мною и с нею, инако стошнило бы меня прямо на ложе, на коем спали мы! И так околдовала меня, что тело моё - моё! - от соитий с нею, нечестною, злодеяниями полною, жарким стало, и пришлось, наверное, ей… отворить ставни. И это для меня - вечно мёрзнущего!
- А ночью лежал я, и стало мне невероятно холодно после того, как проснулся я и долго ещё не мог заснуть, ибо всё тело моё, но в особенности пенис, болели невероятно. Воздух же за открытыми ставнями, казалось, хрустел от свежевыпавшего вчера снега и ночного морозца. Так и проспали до позднего утра, а потом боль. Боль во всём теле, полнейшее и… очаровательное, мягко скажем, ощущение использованности, словно я был ожившей куклою вовсе без мозгов да ещё и страшенная головная боль, да какая! Такой у меня даже в «том», моём времени ни-ког-да не было!
- Сначала захмелел я от жгучей воды, кстати, очищенной с помощью моего приспособления и труда рабского, от вредоносных примесей, сильно так захмелел, что чуть было не упал на пол в сей кухне грязной - поверь, было бы сие достойным меня, порочного, опороченного, зрелищем. Помню только, что бормотал нечто несусветное на родном языке. Тут появился, откуда ни возьмись, Пот… Гарольдус, Гарри, ой зачем же тебе знать, как зовут его на самом деле?! Вот, кто дурень из нас двоих!
- Давно уже не ведаю я, как только Амурус, Стреляющий Метко, пронзил твоё сердце, о непостоянный ветер мой Северус, как зовёшь ты пришлеца сего, «драгоценного гостя Господина дома»!
- Ну, что ж, знаешь так знаешь, так легче и проще изъясняться, о мой всепрощающий Квотриус! С ним я и выпил, чтобы запить горе моё и позор небывалые… Вернее, пил только я, он не пил, руки и ноги не слушались меня, держал лишь он рог в начале с очищенной водою жизни… после же - с колодезною водою, дабы дать мне опохмелиться. Но тут входишь ты, и мы начинаем пить сладкое вино, изготовленное виночерпием нашим удачливым Наэмнэ - а у него вина получаются с каждым разом всё вкуснее и легче. Уж не знаю, какой Бахус, говоря по-гречески, одарил его искусством сотворять спиртные напитки, но…
Но… Ты всё-таки запиши вирши сии и подари их мне, как напоминание о вреде гордыни. Неужли и в самом деле таков я?
- О, понял я, что спасло тебя от отравления смертельного - очищенная жгучая вода! Ведь упоминал же я, что соделал простейшее устройство, отгоняющее из неё сивушные масла - сие та дрянь, коя придавала ей такой запах, и цвет, и вкус тоже, во множестве. За те три дня соделал, кои свадьбе, поцелуй высокорожденного Папеньку нашего Дементор, предшествовали! Ибо он устроил хорошенькую жизнь «сыночку - наследничку», - завершил на народной латыни кающийся «грешник» - профессор, совершивший единственное греховодничание с женщиною нечестивою, нечестною, грешною.
- Понял я лишь то, что не сразу ты и вспомнил обо мне, о Северус мой непостоянный! Ну да попойка после такого, что учинила над тобою Адриана, женщина, как говоришь ты, бесчестная, воистину должна была состояться. Но теперь-то ты трезв, о брат мой возлюбленный?
- Отменно трезв, но желаю лишь одного - согреть тебя… Ежели не противен тебе я после рассказа моего, ибо с женщиною возлежал я, ко стыду своему величайшему.
- Слишком многое рассказал ты, о Северус премудрый, спасший жизнь ничтожному полукровке, коий уж стремился к праотцам высокорожденного батюшки сво…
Снейп в один миг заключил Квотриуса в нежные, но ощутимые объятия и крепко, проникнув сразу языком в его рот, поцеловал. Это не было столь уж невинной ласкою, как с Поттером, Гарри Поттером. То было просто пьяным недоразумением, проделанным для острастки Квотриуса, а, может, и не только, но потому, что Северусу захотелось поцеловать давно - пять дней и ночей! - нецелованного Гарри. Но отчего же тогда при воспоминании об этой невиннейшем полу-поцелуе, полу-порхании над его розовыми губами так
