бомбардировщиков. Горбацевич, его адъютант и представитель штаба 2–й воздушной армии вышли на опушку леса. Неожиданно из?за деревьев выскочила пара Ме-109. Послышался резкий свист, на земле взметнулись четыре фонтана пламени и дыма.
Я стоял метрах в ста от Горбацевича и видел, как он взмахнул руками и упал на землю. Подбежал к нему. Бледное, перекошенное страданием лицо. Глаза закрыты. Губы что?то невнятно шепчут. Мы повернули его, чтобы осмотреть рану. Гимнастерка на спине густо пропиталась кровью.
Тотчас же вызвали врача, но помощь не потребовалась: генерал скончался.
Гибель Горбацевича тяжело переживали все авиаторы нашей группы. Не стало замечательного командира и большого жизнелюба. Гроб с его телом в тот же день доставили самолетом в Мичуринск и с воинскими почестями предали земле рядом с могилой великого преобразователя природы. Состоялся митинг. Прозвучал прощальный залп. И тут же в воздухе появилась группа самолетов, ведомая командиром 153–го полка С. И. Мироновым. Пройдя над местом похорон генерала на малой высоте, истребители взмыли ввысь, и в небе троекратно прозвучал пушечно — пулеметный салют. Бойцы воздушного фронта отдали последние почести своему любимому командиру.
Ненависть к фашистским убийцам была настолько велика, что мы сразу после траурного митинга решили подготовить к боевому вылету все бомбардировочные части, находившиеся в нашем распоряжении. Смерть командира звала к святому мщению. Мощный удар по врагу с воздуха был лучшим ответом на тяжелую утрату.
Вскоре после гибели Горбацевича ударные группы были расформированы. На базе нашей была создана 244–я авиационная дивизия. Работы прибавилось, потому что на первых порах мне пришлось совмещать две должности: командира и военкома.
Однажды во второй половине дня мне позвонил командующий 2–й воздушной армией генерал С. А. Красовский:
— В Касторной разгружаются немецкие эшелоны. Я посылаю туда группу пикировщиков. Прошу прикрыть их истребителями.
— Хорошо, будет сделано, — ответил я командарму.
У нас в резерве были две готовые к вылету девятки бомбардировщиков. Эшелоны на выгрузке — цель заманчивая, и нельзя было упускать столь удобный случай, чтобы нанести противнику наибольший урон. Словом, на задание ушли истребители и бомбардировщики дивизии.
Бомбометание было удачным. Один эшелон с боеприпасами взлетел на воздух, два загорелись. Весь железнодорожный узел охватило пламенем. Наши самолеты благополучно вернулись на свои базы. Соседи же недосчитались четырех бомбардировщиков.
Вечером по буквопечатающему аппарату СТ-35 получаю приказ за подписью Красовского: «…Рытов, желая усилить удар по немцам, дополнительно послал две девятки бомбардировщиков, чем ослабил истребительное прикрытие… Рытову объявить выговор».
Вот те раз, думаю. Хотел сделать лучше, а заработал взыскание. Спустя некоторое ^ремя Красовский звонит по телефону.
— Ну что, получил?
— Получил, — отвечаю.
— Не огорчайся, — успокоил он. — Это для назидания. Понял? — Генерал рассмеялся и добавил: — Кстати, приказ я послал только тебе…
Внезапный массированный танковый удар врага вызвал растерянность в рядах защитников Ростова. Части и соединения Южного и Юго — Занадного фронтов начали отступать.
Неподалеку от одного из наших аэродромов, в широкой балке, где предполагалось наступление танков противника, сосредоточилась рота фугасных огнеметов. Похожие на чугунные самовары, они были врыты в землю и подготовлены к бою. Надо заметить, что гитлеровцы боялись этого грозного оружия. И не случайно: под струями зажигающей смеси танки горели, как спичечные коробки.
Вопреки предположениям немцы пошли не по самой балке, а по ее гребню. Бессильные отразить этот натиск стали и огня, огнеметчики покинули траншеи.
Когда наши войска оставили Ростов, мы получили приказ Верховного Главнокомандующего, в котором говорилось, что дальнейшее отступление смерти подобно, что Красная Армия в состоянии не только остановить врага, но и разгромить его, вышвырнуть за пределы Родины. Приказ повелевал железной рукой навести порядок и дисциплину в армейских рядах, беспощадно расправляться с трусами и паникерами, стать непреодолимой стеной на пути фашистов, проявлять в бою храбрость, мужество, не жалеть сил и самой жизни в борьбе с захватчиками.
Когда мы с командиром прочитали этот приказ, нам было неловко смотреть друг другу в глаза. Мы делали немало для того, чтобы летчики, штурманы, инженеры, техники и другие специалисты достойно выполняли свой патриотический долг. Многие авиаторы отдали свою жизнь во имя Отчизны, сотни людей были удостоены боевых наград за беспримерное мужество и самоотверженность. Но тем не менее партийная совесть — высший судья коммунистов — не давала покоя. Наше соединение — не изолированная единица, и если вся армейская громада не смогла сдержать напор врага, значит в этом есть доля и нашей вины.
Не теряя времени, весь руководящий состав штаба и политотдела выехал в части. Надо было довести приказ Верховного Главнокомандующего до каждого офпцера и солдата, добиться, чтобы они поняли всю глубину опасности, нависшей над Родиной, прониклись чувством личной ответственности за ее судьбу, сознанием необходимости еще упорнее драться с врагом.
Я приехал на аэродром, где стояли два полка — истребительный и бомбардировочный. Экипажи только что вернулись с боевого задания. День был жаркий, безвет — репный, и пыль, поднятая самолетами, еще висела в воздухе.
Личный состав выстроился поэскадрильно.
Я читал приказ, отчетливо выделяя каждое слово. Лица людей становились строгими, сосредоточенными. Беспощадная горькая правда о положении на фронтах, страстный призыв остановить врага, заставить его повернуть вспять вызвали в людях бурю чувств.
Один из летчиков решительно поднял руку и вышел вперед. Повернувшись лицом к строю, он резко сорвал с головы шлемофон и горестно сказал:
— Заслужили… От народа позор… Когда это было видано?
Голос его крепчал, временами переходя на высокие тона. Казалось, не человек говорит, а стонет его истерзанная болью душа.
Этого летчпка, недавно представленного к ордену Красного Знамени, трудно было упрекнуть в отсутствии мужества.
— Если мы не остановим неприятеля, — продолжал он, — проклятье народа падет на нас и мы не смоем его даже собственной кровью. Пусть каждый наш выстрел, каждая сброшенная бомба несут фашистам смерть. Только смерть! Лучше погибнуть в открытом бою, чем заслужить презрение народа.
Люди один за другим выходили из строя и говорили о том, что наболело на душе за год тяжелых боев и вынужденного отступления. Мне и раньше доводилось проводить митинги, но таких речей, как в этот день, я никогда не слыхал. Никто не старался свалить вину на других за большие и малые просчеты в руководстве. Скорее, это была жестокая самокритика.
— Не будем обвинять пехотинцев за отступление, — заявил инженер истребительного полка. — Выходит, и мы еще не в полную силу помогаем им, коль опи сдают рубеж за рубежом.
Приказ Верховного Главнокомандующего, словно могучая пружина, поставил на взвод всю силу людей, их энергию, жгучее желание во что бы то ни стало остановить и уничтожить врага.
Митинг прервал тревожный сигнал с командного пункта.
— По самолетам! — крикнул командир истребительного полка и первым поспешил к боевой машине.
Взвыли моторы, и самолеты устремились в воздух. По данным постов воздушного наблюдения, большая группа фашистских бомбардировщиков шла южиее нашего аэродрома. Вероятно, они намеревались уничтожить переправу, которую саперы начали возводить еще вчера. Истребители дрались отчаянно. Не обращая внимания на сильный ответный огонь, они решительно атаковали вражеский строй и сбили шесть «юнкерсов».
