«Помните Елагина, парторга нашего полка? — писал он. — Оказывается, жив. Работает в городе Каменеке-Шахтинском. Пересылаю вам его записки, адресованные мне».
Я тут же развернул густо исписанные тетрадочные листки и прочитал исповедь человека, до конца испившего чашу страданий, которые выпали на его долю.
«Памятный майский день 1943 года, — писал Елагин, — был моим последним днем в родном полку. Прямым попаданием вражеского снаряда разбило хвостовое оперение самолета и левый мотор. Машина стала неуправляемой и начала беспорядочно падать. Саша Репин выбросился с парашютом на высоте примерно 1200 метров, а я почти у самой земли. Радист старшина Говоров, вероятно, был убит в воздухе. Сколько я ни запрашивал его — ответа не получил.
Территория была занята врагом, и нас в конце концов выследили и схватили. Меня посадили в легковую машину и повезли в Локоть, где показали результаты боевой работы нашего полка. Лежали убитые фашисты, догорали склады с горючим и автомашины, дымилось разрушенное здание, в котором располагался вражеский штаб.
«Смотри на дело своих рук, — зло сказал мрачный майор в гестаповской форме. — За это не щадят…»
На той же машине меня отвезли на станцию Комаричи, откуда переправили в орловскую тюрьму. Потом — Смоленск, Лодзь, Мосбург, местечко Оттобрун, километрах в шестидесяти от Мюнхена. В так называемом «рабочем лагере» были невыносимо тяжелые условия: голод, каторжный труд, издевательства надсмотрщиков. Но больше всего угнетала тоска по Родине.
Меня и моих товарищей ни на минуту не покидала мысль о побеге из фашистского плена. 29 августа 1943 года я, летчик Карабанов, с которым встретился в Лодзи, и еще два советских парня совершили побег. Добрались до Вены. Там на наш след напала полиция. Пришлось разойтись по одному. Километрах в тридцати от города гестаповцы настигли меня и засадили в венскую тюрьму. В ней пробыл полтора месяца.
И вот я снова в том же лагере. За побег меня зверски избили и бросили на семь суток в одиночный карцер. Потом перевели в барак политически неблагонадежных. Мы убили нескольких предателей. Меня, как и двена дцать других узников концлагеря, посадили в одиночный карцер и пригрозили перед праздником Октября повесить.
Что помешало фашистам осуществить свое намерение — не знаю. 11 ноября нас вывели из лагеря, посадили в вагон и отправили в Южную Баварию в штрафную команду. Там, в местечке Барных, мы очищали русло реки Фильс. Полураздетые, разутые, голодные и мокрые, военнопленные были на положении каторжников до
1 мая 1945 года. Описывать все — значит заново пережить ужасы фашистского рабства…
1 мая в лагерь пришли американцы, а два дня спустя мы услышали выступление по радио из Люксембурга советского генерал — майора. Он призывал всех пленных и проживающих в Германии русских организоваться в отряды и оказывать всяческое сопротивление фашистам. Мы воспрянули духом. Наша штрафная команда в количестве восьмидесяти шести человек стала центром и штабом организации отряда сопротивления.
22 мая пас отправили в советскую зону оккупации в Берлин, откуда я попал на Родину…
Потом снова служба в ар|ши. Сначала адъютантом эскадрильи в гвардейском авиационном полку, затем начальником воздушнострелковой службы этой же части.
В конце 1948 года демобилизовался. Живу в Каменске — Шахтинском».
Прочитав это письмо, полное трагизма и мужества, я мысленно вернулся к давним событиям войны.
На следующий день после гибели самолета Елагина один из полков 241–й авиадивизии нанес по гитлеровцам новый удар. Две девятки бомбили аэродромы в окрестностях Орла, третья совершила палет на аэродром Хмелевая. Фотоснимки подтвердили: уничтожено до пятнадцати самолетов, взорвано пять штабелей боеприпасов, разрушены бетонированные дорожки, выведены из строя взлетно-посадочные полосы.
— Мы отомстили фашистам за Елагина, Репина и Говорова, — заявили экипажи, вернувшиеся с боевого задания.
В мае части корпуса около ста раз летали на предельный радиус действия, нанося бомбардировочные удары по городам Локоть, Красная Слобода, Путивль, по хутору Михайловский и другим тыловым объектам против ника. 5, 6 и 17 мая одиночные экипажи бомбили участок железной дороги между Орлом и Брянском, по которому шла переброска вражеских войск.
Эти активные боевые действия явились хорошим экзаменом для наших частей. Мы реально ощутили собственные силы и выявили многие недостатки, которые нельзя было допускать в будущем. Срочно провели партийное собрание управления корпуса. Доклад сделал генерал Каравацкий.
— Сегодня наши бомбардировщики, — начал он без всяких предисловий, держа в руках оперативную сводку, — одиночными экипажами с утра до вечера бомбили железнодорожную станцию Сомарково, перегон Шахово — Хотынец, эшелоны противника западнее Нарышкиио, колонну войск на дороге Гнезднлово — Львово, скопление живой силы и техники противника в пункте Дмитрий-Орловский.
По всему видно, враг готовится к наступлению. Своими ударами мы дезорганизуем переброску его резервов, наносим ему немалый ущерб. Мы сделали многое, но могли сделать еще больше.
Командир корпуса отметил, что слабая эффективность отдельных бомбометаний объясняется неподготовленностью экипажей. Некоторые ведущие групп намечают маршруты полета к целям без учета расположения зенитных средств противника. Это неизбежно приводит к потерям.
Бывает еще хуже: намеченные на земле маршруты в воздухе не выдерживаются, произвольно нарушаются.
— Возьмите вчерашний случай, — продолжал командир. — Группа во главе с капитаном Анпиловым вылетела на бомбежку войск противника в район Коровково. За линией фронта ведущий уклонился и вышел к станции Змиевка. Самолеты встретили сильное зенитное противодействие, командир вынужден был отдать приказ повернуть домой. Задача осталась невыполненной.
О пренебрежении тактикой свидетельствовал случай с командиром 128–го полка подполковником М. М. Воронковым. Ему было дано распоряжение действовать одиночными экипажами в течение всего светлого времени суток. Воронков же решил форсировать вылеты и за полтора часа выпустил в воздух семнадцать экипажей. Маршруты между тем не были продуманы. Все самолеты ле тали одним и тем же курсом. В результате полк не досчитался трех машин.
Выступил главный инженер корпуса Гудков. Это был человек с высоким чувством ответственности за состояние авиационной техники, дни и ночи проводил на полковых аэродромах. На собрание тоже приехал из какой?то части, но успев даже стряхнуть пыль с комбинезона.
— Вот свежий пример, — начал он свое выступление. — Сегодня скомплектовали в полет группу самолетов, на которых установлены моторы с разными ресурсами выработки. Одни тянут хорошо, другие хуже. И что же? Получился большой перерасход горючего.
Коммунисты говорили о дисциплине и исполнительности, об ответственности за выполнение приказов командования.
— Боевая обстановка требует от каждого из нас быстроты и оперативности в работе, — заявил Романычев. — А что порой наблюдается в штабе? Медлительность или бестолковая суета. Командиру срочно нужны данные для принятия решения, а тут начинаются всякие согласования, перепроверки, звонки. Нельзя мириться с этими неполадками.
Выявили недостатки в работе штурманской службы, тыла и связи, в распространении среди личного состава боевого опыта передовых авиаторов и другие недочеты.
Разговор на собрании оказался весьма полезным. Командир корпуса подкрепил его своим приказом, в котором всесторонне анализировались недостатки в боевой работе частей за последнее время.
В самом начале июня многие авиаторы корпуса получили очередные воинские звания, были награждены орденами и медалями. Майору Якобсону было присвоено внеочередное звание «полковник».
…В его полк приехал генерал Руденко для того, чтобы вручить Знамя. Торжественное построение. В центре квадрата, образованного строем летчиков, штурманов, стрелков — радистов, техников и механиков,
