— Я не стану помогать тебе притворяться, споря с тобой, притворяться, что реальность, о которой ты рассуждаешь, совсем не такова, как есть, что еще можно найти выход из положения и спасти свою шкуру, оставив все, как есть. Выхода нет.
— Ну, ты...?—?Взрыва не последовало, никакой вспышки гнева, прозвучало только легкое сомнение человека, стоящего на пороге отречения.?—?И что же, по-твоему, я должен сделать?
— Бросить все.?—?Он непонимающе смотрел на нее.?—?И ты, и все вы, и ваши друзья в Вашингтоне, и все глашатаи планирования, вашей философии людоедов,?—?бросьте все. Бросьте, уйдите с дороги и позвольте тем из нас, кто может, начать все сызнова, с нуля, с руин.
— Нет!?—?Странно, но взрыв наконец последовал; вопль человека, который скорее умрет, чем откажется от своей идеи. И это вопил человек, который всю жизнь чурался идей и действовал подобно преступнику, по логике момента.
Она спросила себя, понимала ли до сих пор истинную сущность преступника. Ей было интересно, какова природа верности идее отрицания идей.
— Нет!?—?Он продолжал кричать, но уже тише, голосом хриплым и более спокойным, переходя с тона страстного борца за идею на тон не терпящего возражений руководителя.?—?Это невозможно! Об этом не может быть и речи!
— Кто так сказал?
— Неважно. Это так. Почему ты вечно носишься с не осуществимыми идеями? Почему ты не принимаешь реальность такой, какая она есть, и не сделаешь что-то исходя из этого? Ты ведь реалист, деловой человек, как Нэт Таггарт, меняешь мир, производишь вещи; ты человек, способный добиться любой поставленной цели! Ты могла бы сейчас спасти нас, могла бы найти решение, выход... если бы захотела.
Она расхохоталась.
Вот она, думала Дэгни, конечная цель всей этой пустой ученой болтовни, которую долго игнорировали деловые люди, цель всех этих заезженных формулировок, небрежных обобщений, аморфных абстракций, в один голос твердящих, что подчинение объективной реальности?—?то же самое, что подчинение государству, что нет разницы между законом природы и указом чиновника, что голодный человек несвободен, что его надо освободить от диктата пищи, крова и одежды,?—?и так долгие годы, чтобы наступил такой день, когда Нэту Таггарту, реалисту, велят считаться с волей Каффи Мейгса как с явлением природы, непреложным и абсолютным, подобно стали, рельсам и всемирному тяготению, велят признать мир, сотворенный Мейгсом, как объективную неизменную реальность и продолжить создавать изобилие в таком мире.
Вот она, цель всего этого жулья из библиотек и университетских аудиторий, которое торгует, выдавая свои откровения за разум, инстинкты?—?за науку, побуждения?—?за знание; цель всех идолопоклонников необъективного, неабсолютного, относительного, приблизительного, вероятного; Цель всех диких фанатиков, которые, видя, как крестьянин собирает урожай, способны считать этот факт мистическим феноменом, свободным от закона причин и следствий и сотворенным всемогущей прихотью крестьян. Однако вслед за тем эти фанатики хватают крестьянина, заковывают его в цепи, лишают орудий труда, семян, воды, земли, загоняют на голые скалы и приказывают:
— А теперь выращивай урожай и корми нас!
Нет, думала Дэгни, ожидая, что Джим спросит, над чем она смеется, бесполезно объяснять, все равно он не поймет.
Но он не спросил. Вместо этого, увидела она, он съежился и осел в кресле, и она услышала, как он произносит до ужаса невероятные слова?—?неуместные, если он не понимал, о чем говорит, и совершенно чудовищные, если понимал:
— Дэгни, я твой брат...
Она выпрямилась и напряглась, будто под револьверным дулом убийцы.
— Дэгни,?—?говорил он тихим, гнусавым, монотонным, притворно униженным голосом попрошайки,? —?я хочу быть президентом компании, хочу управлять железной дорогой. Я этого хочу. Почему у меня не может быть своих желаний, как у тебя? Почему мои мечты не должны осуществиться, как всегда осуществляются твои? Почему ты должна быть счастлива, когда я страдаю? Ну конечно, этот мир принадлежит тебе, ты обладаешь даром руководить им. Но почему ты позволяешь, чтобы в твоем мире нашлось место страданию? Ты зовешь на поиски счастья, а меня обрекаешь на уныние. Разве у меня нет права требовать такого счастья, какое я хочу? Разве у тебя нет такого долга передо мной? Разве я не твой брат?
Он шарил глазами по ее лицу, как хищник в поисках добычи, только его целью было отыскать хотя бы намек на жалость. Нашел он лишь отвращение.
— Я страдаю за твои грехи! Из-за твоей нравственной неполноценности. Ведь я твой брат, и поэтому ты несешь ответственность за меня, и если ты не смогла обеспечить мне то, что мне нужно, это твоя вина! Все духовные вожди человечества веками провозглашали это. Кто ты такая, чтобы утверждать иное? Ты так гордишься собой, считаешь себя чистой и доброй, но ты не можешь быть доброй, пока мне плохо. Мое страдание?—?мера твоего греха. Мое удовлетворение?—?мера твоей добродетели. Мне нужен такой мир, как сейчас, он дает мне авторитет, позволяет чувствовать себя значительным. Сделай же так, чтобы он работал на меня! Сделай что-нибудь! Откуда мне знать, что надо сделать? Это твое дело и твой долг! Твое преимущество в силе, мое право в слабости! Это абсолютный нравственный закон! Разве ты не знаешь? Не знаешь? Не знаешь?
Его взгляд напоминал теперь руки человека, висящего над пропастью и отчаянно цепляющегося за мельчайшие выступы сомнения, но не способного удержаться на зеркально гладкой скале ее лица.
— Ты ублюдок,?—?произнесла она ровным голосом без всяких эмоций, поскольку эти слова не адресовались человеческому существу.
Ей показалось, что она видит, как он падает в пропасть, хотя на его лице ничего нельзя было рассмотреть, кроме выражения, какое бывает у ловкача, чей трюк не сработал.
Нет причин для большего отвращения, чем обычно, думала Дэгни, он просто говорил ей то, что им проповедовали, что они слышали и во что поверили; но их учение обычно излагалось от третьего лица, а Джим нагло и открыто объявил его от первого. Она подумала: а способны ли люди принять учение о жертвенности, если те, кому ее внушают, не вполне представляют себе характер своих притязаний и действий?
Она повернулась, намереваясь уйти.
— Нет! Нет! Подожди!?—?закричал он, вскакивая с места и бросая взгляд на часы.?—?Уже пора! Я хочу, чтобы ты послушала новости.
Она остановилась, удерживаемая любопытством.
Не спуская глаз с ее лица, напряженно, открыто, почти нагло вглядываясь в него, он включил радиоприемник. На лице его странным образом смешались страх и плотоядное предвкушение.
— Дамы и господа!?—?прорезался вдруг четкий голос диктора, в нем звучала паника.?—?Передаем новости об ошеломляющем развитии событий в Сантьяго, Чили!
Она видела, как Джим дернулся, как нахмурилось и застыло в тревожном напряжении его лицо: слова и тон диктора, видимо, не соответствовали тому, чего он ожидал.
— Сегодня в десять часов утра состоялась чрезвычайная сессия законодательного собрания Народной Республики Чили с тем, чтобы принять закон исключительной важности для народов Чили, Аргентины и других народных государств Южной Америки. В духе просвещенной политики, проводимой сеньором Рамиресом, новым главой Республики Чили, который пришел к власти под высоконравственным лозунгом «Человек человеку?—?друг, товарищ и брат», законодатели намеревались национализировать чилийскую долю собственности компании «Д'Анкония коппер», тем самым открывая возможность Народной Республике Аргентина национализировать оставшуюся часть собственности этой компании. Об этом, однако, знал узкий круг высокопоставленных лиц в обоих государствах. Эта мера держалась в секрете, чтобы избежать споров и противодействия со стороны реакционеров. Национализация многомиллиардной «Д'Анкония коппер» готовилась как великолепный сюрприз для граждан страны.
С десятым ударом часов, в тот самый момент, когда председатель Законодательного собрания открыл сессию ударом молотка, страшный взрыв потряс здание, так что стекла в нем разлетелись вдребезги. Взрыв
