Вышел как-то раз на дорожку тенёк. Смотрит нет по сторонам никого. Он тогда прятаться стал. От ветра. От ветра. От ветра. От злого ворога. На ту беду случилось совсем рядом с ним счастие. Простое. Обыкновенное. Счастие и говорит ему: «Тенёк ты, говорит, тенёк, зачем выходит тебе прятаться? Просто так!..» А тенёк и ответил тогда: «Просто так, говорит, просто так!..». Вот тогда счастие простое, обыкновенное и сказало теньку: «Осторожней бы надо бы, так можно ведь упрятаться до тоски!». Сказало себе и ушло. А только тенёк был сам себе тенек и не поверил своему счастию. А потом только. Когда был упрятан, наверное, уже надёжней всех, тогда по-неземному по-нездешнему затосковал…
Небо раскрылось перед ним всё какими-то малыми искрами. Дышать захотелось до невозможности. Да было неоткудова. Так и застыл. Так и застыл. Так и застыл. Окоротило надолго чуть не в совсем. Поглядел внимательно промеж пальцев на божий свет и охолонул слегка. Захолонуло, завело, занемело всё по душе… стал немил белый в искрах свет. Стало больно так как и не передать бы совсем. Охнуло охнуло охнуло позади невдалеке. Внимательно вслушался и тихонько тихонько запел … чтобы выжить… потому что внезапно как никогда захотелось зачем-то жить. Такого парадокса он за собой давно не наблюдал. Поэтому терпеливо отстранил жизненно-важную необходимость и поуспокоил невесть откуда взявшуюся нервную систему. Влёт били несгоряча. Не боялись и били ровно совсем. Он это правильно угадал и случился готов. Не бился в судорогах неверного смеха над расстреливавшими, а просто и целеустремлённо рассматривал пули в него входившие. Таким он оставался – на память…
«Ничего, малыш, это обязательно пройдёт» – успокаивало его что-то ласковое. «Если выживем…»
- Если выживем? - переспросила наивная малышня не подразумевавшая ни в каких видах смерти.
- Нет-нет, маленький! Просто пройдёт… Обязательно!
Человек-мишутка по улице прошёл, будет непонятно теперь, а может хорошо, а вдруг может быть и всем всем всем случиться доброе что-нибудь, хорошо, летели летели гусята по голубому небушку, кушали хлебушку, что был у их за пазухами и совсем ведь, совсем никого не боялись, поэтому и облака были белые, лёгкие, пушные, как не в себе. А потом все скопом – сложилось так – кушали кашку. Кушали кашку, а пили потом белое-белое из реки молоко. Чтобы всем чтоб поровну. Чтоб каждому по кусь. А только посмотрел посмотрел потом один из гусят. На свои лапоньки. А на лапоньках пальцев-то – пять. Взял тогда гусёнок пальцами горстку земли, положил в укром за пазуху и далеко-далеко улетел. «И чего это он», хотелось даже ещё подумать другим малым гусятам. А он уже так далеко был, так далеко, так далеко…
В том царстве жили сказки из разных не положенных к пониманию сторон. Отнялся у гусёнка дар речи. Отнялся дар речи, да внезапно случились тёплые сны… Лучистые, светлые, радостные… Гусёнок-то, гусёнок и не сдержал: не стерпел малышня… он тогда совсем другим сам из себя и пошёл… Не было больше разума и никоторого совсем разумения… Он теперь наощупь совсем будто бы наугад жил… А только верный он был, верный, как пальцев пять!
Ложились слёзки в одну малую жменечку. Аккуратно собранные, уносились в ладошке под тайный камушек: никому было потому не видать…
Ласково было на ту пору небушко… Ласково до лёгкого ветерка. Гусёнкина жизнь - зайчонкино счастье, дальние страны ветром надёжно укрытые. Солнечные глаза утром рождающейся малышни. Даст бог выживем.
Он и радовался. Стоял отвернувшись к окну, с руками стянутыми халатом для нервнобольных. Руки просто как бы были сложены на груди, а на самом деле он не мог больше летать. Не из-за халата, а потому что устал. Устал глазами смотреть на оживлённые творения рук своих... Он стоял и смотрел в безмерно серое спокойное успокоительное окно грустно высокого этажа. За окном шёл дождь. За дверью шёл доктор. Пожилая санитарка прибирала что-то рядушком. Рядушком. И не замечала. Что уже которую минуту ему под самое сердце добрый ангел вставлял острый нож… Нож входил что-то больно, только это было как оказалось не главное. Он не стонал, у него расширились зрачки и он смотрел в даль серого с небом окна. Ангел намеренно не задел сердца, он добрый ведь и не хотел убивать, он вставил себе и аккуратно так дал зажить острому лезвию ножа в нескольких сантиметрах от сердца. Кровь даже не выкапала. Аккуратно… А потом были качели. Детские. Солнечные. Весёлые.
Он стоял и смотрел себе тихо в окошко и няня добрая ничего не замечала, а ангел раскачивался лёгким пёрышком на рукоятке вжившего под сердце ножа. Сердце не убивалось, до сердца оставалось ещё… Качели детские весёлые… вверх … вниз… высоко так всё… высоко… А может там – за горизонтом может быть всё-таки есть солнышко!!! …солнышко для зайчонка…
А потом он посмотрел вкруг себя, весь совсем возможно даже и хитрый, и сказал на ушко – никогда не верь, если подумается, что я сошёл с ума или умер. И действительно, с чем остальным со всем у него всегда и всё получалось, а вот именно тут, в этих двух притягательных случаях – не складывалось. Никак.
Он простаивал ночи, возвышаясь гранитом перед окном белой, успокаивающей палаты. Дежурная сиделка не заходила к нему – не тревожила.
Ёжики, ёжики близко у окошка. Проходили стайками, попарно и по одному. Это у них видимо миграционный период на фоне окошка. Зайчата не мешали им, сидели тихохонько на подоконнике. Поводили грамотно усиками, старались не сбить чтоб с пути. По комнате прыгали лёгкие белочки. Хвостиками норовя
