раз к классному журналу, то вариант с тем, что замечания были, но не были отмечены в дневнике просто отпадал. Напряжённо вспоминая и не находя участий Вовочки в общешкольных разборах и ЧП, я позвонила Ольге Владимировне и спросила, что у нас с Вовочкой за последние три месяца. Ольга Владимировна спросила: «С каким Вовочкой? А, Бондарчук!» и продолжала далее, но достаточно было и начала – Ольга Владимировна, судя по первым словам, за последние три месяца о Вовочке Бондарчуке просто не вспоминала! И я вывела в дневнике моего возлюбленного в третьей четверти «Хор.» Что было дома! Вовочка не находил себе места в комнате и в третий раз переспрашивал занесена ли уже оценка в журнал. Мой утвердительный ответ приводил его в тихое отчаяние. «Нас обоих выгонят, вот увидите! (Он до сих пор часто меняет стили общения с «ты» на «вы» и наоборот, от чего у меня иногда просто трусики намокают!..) Леночка, ну и кому это «хор.»? Кому теперь хорошо?» Я искренне задумывалась, сидя на кровати и смотрела на Вовочку умоляющим взглядом: уже давно пора было прощать мою резидентскую ошибку. «Леночка, вы бы ещё «отлично» поставили при моих кругом “парах”», не унимался никак Вовочка, периодически подбегая к моему животику, внимательно вслушиваясь и произнося «Вот бы кто меня понял!» Чем вызывал у меня лишь усугублявший всё дело смех. Я пыталась объяснить, что оценки по предметам здесь ни при чём и выставлена оценка заслуженная, раз он сам ухитрился оставить целыми все стёкла в школе. Но Вовочка требовал торжественного обещания не ставить ему ничего выше «удовлетворительно» – никогда. При этом он, чуть успокоившись, даже вывел теорию, согласно которой оценка «удовлетворительно» была самой лучшей вообще из всех оценок. «Отлично» – это когда ты, Леночка, отличаешь меня от других», объяснил мне новые реалии в номинации Вовочка, «Это, конечно, здорово, но ведь не всё! «Хорошо», это когда ты меня отличаешь настолько, что тебе со мной хорошо. Это ещё лучше, но тоже не всё. А вот «удовлетворительно», это когда мы доотличались с тобой до того, что я тебя удовлетворил!». На последней сентенции я выдала Вовочке шалопет, поцеловала и подумала, что мы несколько преждевременно, пожалуй, обогнали другие дисциплины на стезе изучения женской физиологии. В результате мы пришли к согласию повышать оценку по поведению самой последней из всех отстающих предметов, а выставляя в году моему Вовочке этот компромиссный трояк, я ещё раз вспомнила наши баталии и усмехнулась над классным журналом: «Удовлетворил!..».
А наряду с повышением успеваемости и укреплением школьной дисциплины мы с Вовочкой ухитрялись никак не обнаружить наших давно ставших семейными отношений. Эта требовавшая подчас просто изощрённого артистизма игра забавляла нас обоих порой до крайности. Весьма забавно было, к примеру, заставать мужа не под кроватью в ожидании адюльтера, согласно классическим канонам, а под партой, в судорогах смеха по поводу выкинутой одной из сторон штучки. Или глядя будто бы в безвестную даль, а на самом деле прямо в Вовочкины расширенные глаза за спиной директора, предлагать Гренадий Георгиевичу провести завтра внеочередную проверку нашего класса или сегодня поужинать вместе. Ужина от Гренадий Георгиевича всё равно не дождёшься, его как-то всё больше бесплатные завтраки для школьников беспокоили, но за подобный трюк назавтра от Вовочки можно было получить, например, «Винтовку».
Это было уже в те славные времена, когда Вовочка начал понемногу выходить к доске для ответов на других предметах и на моём русском. На литературе же он около доски у меня чувствовал себя уже настолько уверенно, что я осмеливалась порой, предвидя домашние осложнения, тем не менее, ставить в журнал первые Вовочкины четвёрки. В тот день я скучала по нему, как по проклятому, а он сидел у окна своего и второй урок подряд дочитывал что-то до неприличия серьёзное. На классном опросе я поэтому и не выдержала: «Вовочка, иди к доске!». На дом было задано стихотворение любого из авторов по теме гражданского противления войне и вчера мы с ним наспех изучали согласие Василия Тёркина на медаль, вместо заслуженного ордена. Теркин был согласен, Вовочка нет, а мне попросту было некогда – я сама, как выяснялось, не до конца разбиралась в физике и она меня заботила вчера гораздо больше моей родной литературы. К доске оно выходило на моих уроках всегда на радость классу… Но иногда и обходилось.
– Антивоенное стихотворение Егора Летова «Винтовка – это праздник!», – произнесло это моё нежно обожаемое чудовище настолько ровным и спокойным голосом, что, заполняя журнал, я чуть не пропустила начало кораблекрушения в бурных водах новейшей словесности.
Сработало, вероятно, подсознание, да ещё чуть уловимый смешок в передних рядах – не оторвавшись от журнала, я чисто автоматически переспросила:
– Повтори, пожалуйста, фамилию автора…
– Антивоенное стихотворение Егора Ивановича Летова «Винтовка – это праздник!»…
Моё сокровище вполне безмятежно открывало уже рот, чтобы перейти, наконец, от названия к содержанию, но взгляд мой уже стремительно сметал со шкалы времени его дальнейшее присутствие на уроке:
– Вовочка, выйди немедленно на три минуты из класса вон!
Под благодарный смех теперь уже всей аудитории Вовочка скрылся за дверью. Мавр сделал дело: класс был исполнен хитрыми ухмыляющимися мордочками, обнаружившими почти поголовное знание подземельной поэтики конца двадцатого века.
– А класс, за знакомство с ортодоксальнейшим поэтом своего времени, подвергается репрессиям, и пишет сочинение на тему «Кого я люблю больше всех»! – строго объявила я. – Оно же – задание на дом!
– А как люблю – писать? – погасить теперь их настроение было делом не одной минуты.
– Обязательно! – я не уловила и тени бездарной двусмысленности в заданном вопросе и отвернулась к окну, думая уже о том, который запропастился там невесть где, я тут жду-жду, а он всё не возвращается, мой милый Вовочка…
Наша игра радовала и увлекала нас, но иногда доходило до того, что на самом деле было просто невмочь. Теснейшая, доходящая порой до почти интимной близость родного человека в сочетании с невозможностью даже самого лёгкого прикосновения на чужих глазах доводили часто пикантность ситуации до физической невыносимости. Подвиги Вовочки, сродни тому приступу эксгибиционизма, когда у меня разве что только скулы судорогой не свело от взгляда на него, находящегося в считанных сантиметрах от меня, недосягаемого и неприкосновенного; или мои «инициативы», приводящие к обоюдному восхождению на лезвие ножа – я ведь тогда чуть не выскочила за ним с его мокрыми штанами вслед, когда Вовочка выходил, прикрывая портфелем подорванное мною достоинство! Все эти изыски приводили нас в совершенно неописуемое состояние постоянного лёгкого полувозбуждения, которое можно было лаконично охарактеризовать словами пионерской клятвы: «Всегда готов!». И бесспорная прелесть этого состояния, помимо всегда прекрасного самочувствия, заключалась ещё и в том, что изредка подворачивавшиеся для нас удобные случаи, которые и удобными-то могли считать только такие сумасшедшие как мы, малейшие мимолётные возможности и приступы всё сметающего вдохновения использовались нами на все сто с лишним хвостиком процентов.
Это случилось где-то в середине декабря. Приближался конец второй четверти и дабы разгрести обнаруженные мною массовые завалы, я провела несколько дополнительных занятий с теми, кто успел выстроить ряд ничем не закрытых двоек в журнале. Первое занятие было после уроков, а последующие я перенесла на утро, подумав, что на свежую голову и запоминаться материал будет быстрее, и до сдачи его останется меньше времени на выветривание. Не учла я лишь, что просыпаться рано по утрам, да ещё зимой (бр-р!) ребятам будет тяжело. Себя я ещё могла поднять и заставить пробираться в школу по морозу в ночной мгле, но когда мои просыпавшие и опаздывавшие двоечники начинали рассказывать про сломанные будильники – я им всем поголовно и обязательно верила, вспоминая, как «уютно» было успевать самой. Поэтому «утренники» я вскоре отменила, тем более, что на них собиралось меньше половины намеченных участников. А на одном из всё же состоявшихся занятий мы с Вовочкой, который был тоже, конечно, в числе «приглашённых», придя ровно в назначенное время, обнаружили себя и вовсе наедине. Войдя в класс и включив свет, мы несколько долгих минут смотрели друг на друга, как два собравшихся познакомиться уссурийских тигра. Хотелось так, что хоть подпрыгивай… Оба молчали, и обоих начинал колотить мелкий озноб. Я оставила дверь приоткрытой, наскоро сообразив, что закрыться – гораздо хуже, быстро подойдя к окну у своего стола, задёрнула штору и скинула свою шубу на стол. Вовочка следовал за мною бесшумной тенью, как прикованный цепью. Выхватив из карандашницы скальпель, использовавшийся для заточки карандашей, я резко задрала юбку до живота и, став одним сапожком прямо на крышку стола полоснула скальпелем по колготкам. Трусиков на мне в этот день не было.
– Лижи, Вовочка! Быстро! Лижи! Моя прелесть… – последние слова мои уже сопровождались тихим
