чтобы там повозить хоть чего и умостить катяхами из яблоков весь булыжник и что-то ещё. У транвае Тимохе понравилось.
Философия развёрнутая заживо посреди раннего до тебе раком утра способна оплести нас и заплутать. Мы с Тимохой катались в тралейбусе. Он не мог вверить в счастье своё ржал как конь и хахатал хахатал хахатал о пробивающееся со всех сторон солнце утра. Траллейбус был полупустой пока никто не заходил и мы ездили как в свободном для задних месте галоше – каталися. Мы не хотели в реальность больше. Совсем. Никогда. Нам нравилось жить в траллейбусе утром и навсегда. Мы спали в ём, жили, ели и кралися по ночам к водителю – упросить. Он согласный был на наш скромный труд и аккуратно ввинчивал нас застенчивыми электрическими лампочками в потолок, чтобы мы висели притихшие и освещали собой ночную дежурную тишину или как сторож Маньку ебёт. Мы не хулиганили и поутру…
Поутру опять оно – счастье. И мы катались, катались и ржали вовсю, а в гости к нам шёл народ как на соломонову гору – посмотреть возможно на нас. Мы давали прасратца им всем. Мы смотрели в глаза им и думали похожесть наших двух лиц обезумевше-человечских на бульдожье похрюкивающее племя компостеров. Мы не пели им песни всем разныя. Мы сидели на задних подушках и видели мир как он есть. Солнце часто смотрело на нас и у солнца в глазах пробуждался восток, бесконечный как протяжённость нашего уходяшего от всех бед траллейбуса. В двери тискались дамочки разные и их праотцы, и собратья и му́жи и родичи. Их дитям очень было в детсад, а самим им было висеть в удовольствие. За повисеть на поручнях во время сумасшедшей траллейбуснай тряски дамочки готовы были отдать и всю жизнь, но им позволялось и так, и они просто смирно покачивались в такт движению и любовались на рылы наши и всех прочих и улицу.
Так случилось – послали. Пошли. Мы с Тимохой, познавшие разницу. Нам не жарко там было и не тешно́. Мы с изнанкой жизни давно и прочно знакомые. Мы ходили по улицам, камазам наперерез и всяким другим ихним родственникам. И мы думали жизнь. Штука сложная, потому-то видать и свербит. И покою нам всем не даёт. И скорые помощи не в силах обезопасить всех нас от нас самих. Мы качались по ветру и лавочкам от рези в животе и от смеха. А природа родная любезная всё смотрела и сверху нам любя кудахтала – на хуя, на хуя, на хуя же вы и произошли, раз обсераетесь жить на теперь каждом углу. Мы не подсматривали за её естеством и внимали внимали внимательно и слегка шершавыми ладонями нашими добывали сухой молниеносный жизни электрический треск…
Шаляпин
- Не, Шаляпин, ты в резиденты не годишься! У тебя метла не стоит… - печально прокомментировал ход событий Циолковский. – Ну тебя на хуй с твоими способностями!
- Это значит чего? – не понял Хвёдор. – Да я если хочешь знать…
- Параноики, на обед! – сбил концепцию санитар. – В столовке трюфелей выдают.
- Между нами – заебал он с этими трю́фелями, - заворчал вслед счезнувшему в пустоте коридора санитару Кирил натягивая полосатую ни хуя не обозначавшую пижаму на по-прежнему волосатые ноги.
- Куды хуй-то суёшь, мерседес! – объяснил ему спутанность Соратник. – На башку продевай.
- Вот оно-то, что хуй! – отзвался Кирил, но пижаму тянуть стал по правильному. – Бабой родился, бабой, бля, живу среди вас мудаков, а переквалифицировать ни хуя не могут враги.
- Не враги, а врачи, - развил сентенцию уже в столовой Проводок истязая ману небесную за одним столиком на четверых. – А у Шаляпина метла будь здоров. Он хоть говорит через раз, но всё правильно, там в далёкой буржуйской стране нас не сдаст. Надо засылать.
- А заслать бы вас всех на хуй… - на что глубокомысленно изрёк Шаляпин и уже на следующую ночь оказался в Детройте.
Соединённым штатом Америка настереглась, насторожилась, притихла сердешная, притихла лапонька, словно почуяла в необъятном чреве своём непонятное ещё невесть что. На Бродвее одинокой американской проститутке стало на миг вдруг невыразимо больно за бесцельно прожитые годы. На Брайтон-БИЧ основному населению приснился кошмар о потерянном в дебрях российских сортиров рае. И где-то в непроницаемо- заветных недрах Пентагона заплакал маленький компьютер, внося сбой в системы тщательного наведения.
- Hello! Who are you? Why you sleep on the ground? – явно неграмотно спросила личность в форме американского полицейского свешиваясь с небес и изо всех сил видимо стараясь показать, что в школе она английский в отличии от некоторых штатских рыл всё-таки учила. Федя по английски не знал.
Федя по английски знал только гуд монинг чилдрен, но не сразу пожелал доброго утра этому пасмурному полицейскообразному типу, который явно обкладывал его тутошними хуями. «На хуй посылаешь, так хоть бы не вайкал», пробормотал Хвёдор со сна и погрузился в андеграунд, как видимо тот хрен ему и советовал.
В андеграунде Федя познакомился с Че Геварой, Гарсиа Лорке и опустившейся наконец до небесных высот Мадонной. Мадонна жувала банановые корочки и только робко смеялась, когда мужчины вели разговор, глаза её горели невыражаемым счастьем. Под утро пошли брать Нью-Йорк. На хуй он был нужен понятно было пока не совсем, но что подзаебала уже эта вторая столица весь мир хуже всех первых было очевидно. До Нью-Йорка они не дошли.
Поражённые количеством вжившегося в местных людей дерьма воины сели в придорожном каньоне и долго думали думу горькую на троих пока Мадонна сменяла срочно поставляемые через подпространство бочонки депрессирущих русских народных браг и вин. К ночи нахлынул черняк. Даже родная Мадонна выглядела конченой бабой ягой с одной лишь проблескивающей в одном глазу мыслью их всех отъебать и съесть. Удерживаясь практически на кончиках рогов тогда Фёдор встал, погладил по голове притихшую Мадонну и не жалея уже больше ничего в этом кромешном мире зарядил:
В эту ночь компания Pepsi полностью переключилась на производство детских игрушек исключительно для стран которые она раньше считала случившимися у бога по нечаянности. Белый дом слегка пожелтел, хоть заметить это мог пока далеко не всякий сторонний наблюдатель. Но то относительно стороннего наблюдателя, сердцем любимый мой читатель, а сами же американцы были заняты в тот день совсем не Белым домом. В Нью-Йорке как-то по особенному печально и по голливудски грандиозно прорвало, извините за тонкость, канализацию.
Говна человеческие, о, говна! Как справедливо заметил домовёночек Кузенька Уо «плывёте вы не потрясаемые человеческими страстями уж… и не знаем мы, что вам и снится…».
До чего же в таком красивом с виду городе оказалось много говна! Да простит мне настраданный читатель мою человеческую несдержанность, но действительно много. Грязь человеская потоком смрадных банкиров в жуткой слизи лжи «света» и «золота» зловонным потоком истекала сквозь всё. Только тот, кто был настоящим, добрым и беззаветно преданным доктором, сможет понять грандиозность ломки отравленного идеей безмерного кайфа наркомана, которому приходится менять весь гной псевдозолота в изорванных одноразово-вечными шприцами венах на чистую, живую, человеческую, болеобильную кровь. Нью-Йорк не хотел умирать. На помощь ему были выдвинуты лучшие умы человечества и вседоступные технические средства. Соединённые штаты ещё раз соединились в порыве основопотрясающего страха и исторгли вердикт – Нью-Йорка не было. Никогда. Видимо не могло быть одновременно и здоровой экономики и обосравшегося Нью-Йорка.
А Фёдор, по детски Федотка, уходил с Че и Гарсиа в горы на далёкий измученный Запад. С ними шла только маленькая девочка с глазами окончательной Офелии и с всё более редкими повадками затравленной
