своей любимой иконе Нерукотворного Спаса.
Он с силой захлопнул книгу.
Долго-долго смотрел на икону.
Постепенно успокаиваясь.
Приходя в себя.
И вдруг совершенно неожиданно понял.
«Постой-постой… Если я без Ленки не могу, причем, всего-навсего одну только временную жизнь… то как же тогда без Того, с Кем душа после крещения обручена навечно?!»
До этого Стас лишь теоретически знал, что душа создана для того, чтобы после смерти всегда быть рядом с бесконечно любящим ее Богом.
То есть, для вечного блаженства.
А без Него, если человек грешил (ну, кто из нас без греха?), но не каялся — то его душу ждет такая нестерпимая мука, которая, собственно, и есть самый, что ни на есть, настоящий ад!
И теперь, пусть отдаленно — ибо, как он читал в духовных книгах, любая земная мука не идет ни в какое сравнение с небесной — он понял, каково это может быть на самом деле!
«Хоть за это спасибо Ленке! — снова, как оказалось, с еще не остывшей горечью усмехнулся он и, недовольно покачав головой, мысленно приказал самому себе: — И все. Я говорю — все! Больше ни одного слова, ни единой мысли о ней. Вето!»
Как будущий историк, Стас хорошо знал неумолимо властное значение этого слова.
В Древнем Риме, разумеется, пока он был настоящей республикой, какие бы споры ни возникали вокруг пусть даже самого важного вопроса, и сколько бы голосов за него ни подали патриции, если это не устраивало плебеев, поднимался их представитель — народный трибун и говорил:
«Вето».
И закон не проходил.
Трибуна можно было запугать.
Подкупить.
Лишить жизни, что порой и случалось.
Но вето нарушить не мог никто.
Так вот, отныне и он (история с этим коротким властным словом повторялась спустя двадцать веков!), чтобы не мучиться, не страдать, даром теряя время, а делать дело, изобрести, наконец, этот самый мыслефон, раз и навсегда отрежет ее из замяти.
То есть — вот ведь как привязалось! — памяти…
«Вето!»
4
Стас взял телефон, о котором почему-то забыли и папа и мама…
Приняв решение, Стас решил, не мешкая ни секунды, заняться созданием мыслефона.
Этим он преследовал сразу три цели.
Не думать о Лене и выполнять вето.
Помочь людям, точнее, всему человечеству.
И, наконец, — самому себе — написать так и рвущуюся из головы, но никак не перекладывавшуюся на лист бумаги книгу.
Мама про мыслефон, к счастью, пока еще ничего не знала и не могла ему помешать в этом.
