пошатнулись настолько сильно, что пришлось потихоньку распродавать драгоценности. Имения, до того приносившие неплохой доход, забраны в казну, должности нет, на военную службу по возрасту не берут, причитающаяся отставному генерал-поручику пенсия истребована за год вперёд… Всё сволочь Шепелев, отговоривший дать крестьянам вольную и перевести на аренду — он уверял, будто настроение Павла Петровича изменчиво и торопиться не следует. Самому-то ему что… полученное за женой приданое позволяет в ус не дуть при любых переменах. Шутка ли, самого Баташова зять! И железные заводы на Выксе новой политике отнюдь не противоречат. Как есть сволочь!
Может, у него и перехватить тысяч десять-пятнадцать? Или напоить до изумления, да на игру уговорить?
— Никак не можно до вечера ждать, ваша светлость! — сутулый старик с бородой и голосом, более подходящими дьякону, чем истопнику, почтительно поклонился. — Ить по субботам добры люди в баню хотят, а как без денег-то? Никак не можно ждать.
Князь сердито засопел и принялся расстёгивать широкий ремень с кобурами, пытаясь добраться до карманов. Вдруг там завалялись рубль али два? Лучше, конечно, сто. Прислуга, неправильно поняв движение, отпрянула.
— Ваша светлость, мы подождём!
— Цыть, ироды! — Трубецкой вытащил откуда-то из-под шубы тонкую золотую цепочку — она осталась после продажи часов, оцененных ровно в две сотни рублей, отданных за кобуры. — Хватит?
— Да тут с лихвой будет!
— Так наперёд возьмите. И прочь с глаз моих все, кроме кучера. Почто до сих пор не запряг, дубина стоеросовая?
— Дык не заплачено было!
— А сейчас?
— Дык заплачено.
— Что же ты стоишь, дурак?
Сей пренеприятный разговор окончательно испортил князю наладившееся было настроение, и весь путь до бульвара он проделал в полном безмолвии, вспоминая прекрасное время своей молодости. Это сейчас не приведи Господь больше одной лошади в выезд запрячь, а тогда… Никто и не покидал двора иначе, чем на четверике или шестернёю, с двумя лакеями на запятках. «Берлины», «купе», «визави»…[5] А дослужишься до генерал-аншефа или фельдмаршала, то и вершников в сопровождение позволительно. В Петербурге закону следовали неукоснительно, в Москве же иные полковники с полуэскадроном из собственной дворни езживали.
Меняется век, меняются нравы, меняются доходы. И если с первыми двумя переменами вполне можно смириться, то последняя вот-вот заставит впасть в отчаянье. И как же другие люди умудряются устроить жизнь? Ведь куда ни взгляни, везде кипит бурное веселье — балы, приёмы, крестины, пышные похороны, сговоры, свадьбы, званые ужины. Неужто и остальные тайком распродают остатки былой… былой…
Тут князь запнулся мысленно, не сумев подобрать нужного слова. Но откуда-то люди деньги берут, это точно. Иначе с чего бы бульвару каждый день быть полну праздными гуляками, а число желающих посетить Вокзал[6] не убывает?
— Ба, князь Сергей Николаевич пожаловали! — сухой дребезжащий голос с обгоняющего возка принадлежал Ивану Андреевичу Муравьёву, человеку сволочному с точки зрения Трубецкого, но весьма богатому. Доходные дома тоже не противоречили новой политике государства. Короткий взгляд на пистолеты. — Не на войну ли собираетесь?
Сам он ещё не решался следовать петербуржским модам, и был по обыкновению одет в распахнутую хорьковую шубу с хвостами, из-под которой выглядывал непременный фрак. Наверняка и в розовом атласном жилете со множеством карманов и часами в каждом, а свисающие крест-накрест цепочки мерзко звенят, ударяясь об… Впрочем, обо что там ударяться? Полвека молодится старикашка, пытаясь выглядеть записным ловеласом, а толку-то? Всё равно не ловеласом смотрится, а сущей прошмандовкой — лицо набелено, брови насурьмлены, щёки нарумянены… Верно Долгоруков писал:
Или вот ещё лучше, почти про него:
Трубецкой окриком попридержал кучера и, безуспешно борясь с появившейся неизвестно почему злобой, ответил:
— Нет, любезный Иван Андреевич, не на войну, всего лишь к Его Высокопревосходительству Христофору Ивановичу. А вы, судя по всему, едете жёлтый билет выправлять?
— Что? — Муравьёв задохнулся от возмущения и с угрозой поднял трость. — Я вот вас сейчас…
— Так подойди поближе, ослица валаамская! — князь поманил пальцем. — За пять аршин каждый геройствовать умеет.
Тут же стала собираться публика. Привлечённая шумом разгорающегося скандала — подобное на люди выплёскивали редко, и следовало успеть насладиться зрелищем. Некоторые даже начали заключать пари о том, сколько времени продержится домовладелец против княжеских пистолетов.
— Дуэль! — кричал Иван Андреевич, не решаясь, впрочем, покинуть возка. — С пяти шагов стреляемся! Нынче же пришлю секундантов!
В толпе зашушукались и принялись с некоторой опаской оглядываться по сторонам, дабы успеть вовремя ретироваться при появлении военных с голубыми петлицами на вороте мундиров. Москва, конечно, город патриархальный, и многие петербуржские строгости обходят первопрестольную стороной, но о кое-каких вещах лучше не заявлять вслух. О дуэлях, например.
Оные находились под строжайшим запретом, и само намеренье дуэлировать попадало под действие закона «О покушении на жизнь и свободу подданных Российской Империи», которым участники будущего поединка приравнивались к иностранным интервентам. Рискует Иван Андреевич, ох как рискует! Настолько смел, или настолько глуп?
— Перчатку можешь себе оставить! — продолжал насмешничать Трубецкой. — От неё шлюхами пахнет!
Тут уже Муравьёв не стерпел и полез из возка. Сегодня спустишь такое, а завтра поползут слухи про позорное поражение в словесной баталии. И хуже того, появятся глумливые стишки, коими балуется половина московского общества, ославят трусом, и целый год из дому носа лучше не высовывать. И куда там кулакам Трубецкого до злых языков!
Князь, при первом движении противника выпрыгнувший на дорогу, принял удар щегольской, но тяжёлой трости на рукоять забранного у кучера кнута. Отбил, сбросив вправо, и сильно пнул провалившегося вслед за собственным оружием Ивана Андреевича в колено. В валенке это получилось чуточку неудачно, но оказалось достаточным для потери противником равновесия.
Может быть и не случилось бы ничего, но того подвели сапоги. Обыкновенные такие сапоги с
