кандалы. Это тяжелое, похожее на паука, железное сооружение не позволяло человеку бежать и не пропускало его через кусты и заросли деревьев».
…Итак, рабы закованы — караван начинает движение. Месяцами шли скованные попарно и группами люди. Для них не везли еды, они питались тем, что могли собрать во время стоянок. Особенно ужасны были переходы через пустыни. Чтобы сохранить жалкие капли воды для более сильных, работорговцы убивали ослабевших и больных…
Путешественник Мунго Парк встречал караваны, хозяева которых по пути продолжали охоту на людей и одновременно вели торговлю. Караван медленно переходил из владений одного царька к другому. Время в пути затягивалось на годы. Многолетний опыт породил в караванах обычаи совершенно дикие. Так, обессилевших и умирающих, освободив от оков, бросали, предварительно убив. В этом был жестокий расчет — пресечь возможное притворство…
Сколько же стоил человек?
В глубине страны раба можно было купить за бесценок. Если на побережье за него надо было отдать слоновый клык, то подальше от океана его можно было выменять на рубашку. Еще дальше с радостью отдавали за тридцать иголок.
Зато перевезенный через океан раб стоил очень дорого. На рынках Нового Орлеана или Сан- Доминго человек шел за 400—500 долларов.
Покупая его, новый хозяин тщательно осматривал зубы, заставлял приседать, наклоняться. Он брал рабочий скот, машину для возделывания плантаций. Он не хотел продешевить…
— Называют число — сто миллионов людей, проданных за три века в рабство, — сказал мой провожатый.
Мы шли с ним по тенистой аллее, образованной огромными ореховыми деревьями. Аллея вела от музея к берегу моря. Темно-зеленые кроны смыкались над нашими головами. Когда-то здесь кончался великий невольничий путь. Трава на берегу была вытоптана, земля пахла испражнениями. Толпы рабов, окруженные стражниками, закованные в кандалы, неделями ожидали здесь погрузки на суда.
Низкопалубные доу подходили в прилив к самому берегу.
Последние шаги по земле Африки… Впереди Занзибар. Невольничий рынок и последний путь — через океан в Аравию, Иран или Египет.
Оставь здесь свое сердце. Оставь надежду. Забудь, что ты человек.
Мой спутник привел меня на пустынную площадь у самого берега.
Здесь, в центре пустыря, теперь стоял маленький крытый базарчик. Рыбаки с доу несли сюда рыбу. На низких, потемневших от крови лотках шевелились ногастые голубые лангусты, истекали слизью плоские пучеглазые камбалы, бессильно разевали рты небольшие коричневые акулы.
— Коко-нат, бвана?
Белозубый продавец, не ожидая ответа, взвесил на ладони огромный трехгранный орех, взмахнул ножом, отсек верхушку, протянул орех мне.
Мы стояли у лотка с рыбой и, запрокинув головы, тянули прохладную мутноватую жидкость.
— Ее давали рабам перед тем, как погрузить на доу, чтобы они не укачивались, — сказал мой спутник.
Домой, в Дар-эс-Салам, я возвращался автобусом. Огромный колесный корабль с выбитыми иллюминаторами, скрипя и раскачиваясь, подплыл к остановке, и пестрая толпа, груженная корзинками, связками маниоки, палками и клетками с курами, ринулась штурмовать его.
Я вошел последним и расположился на чужом мешке с бобами.
Кондуктор — старик с вывороченными розовыми веками — подошел к автобусу и собрал плату за проезд.
Шофер нажал сигнал — автобус исторг слабый рев — застучал дизельный мотор, и, бросая нас из стороны в сторону, машина двинулась.
Мы проследовали узкими улочками и выбрались на пыльную дорогу, проложенную вдоль берега моря.
— Хорошо, если доедем до Кисивайо! — тоном знатока сказал мой сосед. Он сидел на том же мешке, и мы с ним по очереди сползали на пол.
Внизу за частоколом пальм белела широкая, обнаженная отливом береговая полоса. На ней лежали, привалясь на бок, черные полуразрушенные остовы судов.
Это было кладбище доу.
Суда лежали на боку. Их черные мачты были подняты к небу, как руки.
Когда доу отслужит свой век, владелец гонит свой парусник сюда. Он дожидается прилива и направляет судно к берегу. Скрипнув килем о песок, оно садится на мель. Вода уходит, и отслужившее свой век доу валится на бок. Последнее паломничество на него команда совершает по колено в воде. Люди сносят на берег свернутый в трубку парус и убогий скарб.
Неподалеку от корабельного кладбища есть кладбище людей. Ему более пятисот лет. Кто похоронен под серыми сглаженными глыбами? Надписи стерло время. Покосившиеся стелы стоят как врытые в землю пушечные стволы.
Трава постепенно покрывает камни, остатки стен.
Новые люди пришли на эту землю, построили дома, посадили кокосовые пальмы. Девчонки в зеленых юбках по утрам бегут в школу мимо замшелых плит.
Они бегут мимо безмолвных камней и мимо безмолвных доу.
Слепые глазницы якорных клюзов и стертые надписи на могилах смотрят вслед детям.
Миновав древнее кладбище, автобус повернул и стал отдаляться от океана. Новая дорога была проселком. Она была вся изрыта ухабами, то и дело ныряла в низины, и тогда наша колымага начинала трястись на бревенчатых полуразрушенных мостках, звонко гремевших под колесами.
— Тра-та-та! — стучали колеса.
— Тра-та-та! — выбивали дробь зубы.
— Только бы доехать до Кисивайо! — бормотал сосед.
Его опасения оказались ненапрасными. Правда, до Кисивайо, где проселок возвращался на шоссе, мы добрались. Автобус вкатил на центральную площадь, взметнул вверх огромное облако красной пыли, его мотор выстрелил всеми цилиндрами и умолк.
Он испортился.
Упираясь в широкую, густо засыпанную пылью корму автогиганта, добровольцы из пассажиров,
