человечьего мяса, человеческих испражнений и мочи вновь вторглась в его сегодняшнюю, санбатовскую жизнь. Нет, конечно, эти зловещие запахи боя он сейчас не обоняет, но спустя столько-то деньков будет обонять, еще как будет!
Что делает в эти минуты Анечка на своем дежурстве? Ведь она отлучилась, чтобы побыть с ним в садочке, пусть и накоротке. А что делают в эти минуты его солдаты? Воюют — что же еще. Как они там без него? Ему без них плохо. Надеется, и подчиненным с ним лучше. Потерпите, ребята, скоро вернусь.
А пока что Чернышев вернулся в брезентовую, на четыре койки, офицерскую палатку. Сопалатники (он иногда называл их — соратники) сидели на койке Чернышева и б у р и л и, шлепая замусоленными картами и азартно вскрикивая. Вошедшего они не заметили. Или сделали вид, что не заметили. Чернышев шагнул к ним и рявкнул, подражая замполиту-азербайджанцу:
— Опят азартный игра? Как нэ стидно?
Игравшие оторвались от своей довольно-таки идиотской «буры», воззрились на Чернышева, вяло откликнулись:
— А, гауптман, привет!
— Как прошвырнулся, комбат?
— С девахой? Без? Проходи, не стесняйся…
Товарищи офицеры явно фамильярничали. Это были ротные командиры (из других батальонов), званием — старший лейтенант и пара лейтенантов. Но на излечении, в медсанбате либо в госпитале, чинопочитание начисто отсутствует, и посему некоторая вольность в обращении узаконена. Чернышев ответил всем сразу, однако адресуясь к одному старшему лейтенанту:
— Прошвырнулся нормально, старшой. Заодно и перевязку сменил. А с моей постели — геть!
Заворчав, троица перебралась на соседнюю койку, с прежним остервенением зашлепали картами. Чернышев покосился: на что играют? Вчера играли на деньги, но лейтенанты в дымину продулись, сегодня на чем их облапошивает старшой? Так, так, на куреве и сахаре. Значит, оба лейтенанта останутся без табаку и чай будут хлебать несладкий. Вольному воля, дуракам закон не писан. Чернышев не хуже замполита медсанбатовского костерил картежников, да проку-то? На Чернышева даже крепко обижались, когда он говорил: «Ваша «бура» — порядочная мура».
Как был, в халате, он прилег на застеленную суконным солдатским одеялом железную, солдатскую же, кровать. Посмотрел в слюдяное оконце, в которое скреблась еловая ветка, — так скребется в дверь дворняжка, чтоб ее впустили. Пологи палатки были приподняты, и по полу шастал теплый сквознячок, выгонял жару, ибо брезентовый верх здорово нагревался. Чернышев прикрыл глаза, стараясь не чувствовать боли в предплечье. Красавец майор, эскулап чертов, все ж таки поковырялся в ранке знатно. Силен, бродяга!
Он лежал не двигаясь, положив раненую руку на грудь, правую вытянув вдоль туловища, и мерно дышал, будто спал. И картежники, которые перешли от «буры» к игре в «очко», сбавили тон, а старшой даже сказал:
— Нехай наш гауптман подрыхнет. Не мешать, ферштейн?
«Гауптман» по-нашему — капитан. Панибратствуют и немецким щеголяют. Пусть. Лишь бы не шумели. Спать он не собирается, но хочется тишины, хочется поразмыслить спокойно, чтоб не отвлекали. И придушенные возгласы: «Бью по банку! Перебор!» — «У меня очко! Считайте: ровно двадцать один!» — «Двадцать! Ваши карты?» — «Восемнадцать!» — «Шестнадцать!» — «Фраер, и не брал прикупа?» — эти возгласы почти не мешали. Ветерок шелестел под койкой, в травке на полу, и Чернышеву казалось: он слышит, как растут ее стебли, вот-вот упрутся в матрац и в него самого. Нет, конечно, нет, трава уже не растет, уже август на дворе, а там и осень на подходе, все поблекнет и пожухнет, дожди зарядят. Как наступать по такой погоде? А наступать надо — при любом бездорожье, в дождь и снег, вперед и вперед. Быстрей бы прихлопнуть войну, ведь осталась самая малость: на дорогах указатели, сколько до Варшавы и сколько до Берлина. Ну держись, обер-палач Гитлер, посадим тебя на русский штык!
— Карту! Еще! У, паскуда, перебор, двадцать два…
— Тебе держать банк!
— Скинь колоду!
— Да тише вы, обормоты, гауптмана разбудите!
Последняя реплика была громче всех, и если б Чернышев действительно спал, он бы наверняка пробудился. «Шебутные, — подумал он о картежниках беззлобно. — На что тратят время?» А на что тратит капитан Чернышев, командир первого стрелкового батальона? На заигрывание с медсестрой Кравцовой? Да не заигрывание это, не ухаживание, тут что-то иное, чего он толком объяснить не в состоянии. Во всяком случае, серьезней, чем обычный пошлый флирт. Хотя целуются, воркуют и прочие глупости. Глупости? А то нет, если подумать о своем батальоне, о своих офицерах, сержантах, солдатах, которые идут сейчас под пули и осколки.
Отзвуков боя как будто уже не слыхать. Выдыхается наступление, выдыхается. А может, просто пауза? Перегруппируются, подтянут тылы, пополнятся боеприпасами и личным составом и снова вперед, на запад? Надо, чтоб среди этого личного состава оказался и капитан Чернышев, который болтается в медсанбате, как цветок в проруби. Сколько можно? И надоело слушать, как фамильярничают сопалатники: гауптман. И одергивать их не хочется. В свое подразделение хочется. Там его уважают, любят, называют почтительно: товарищ капитан, наш комбат, поняли, картежные души?
И как по-глупому ранило-то. Сидел Чернышев, полусогнувшись, в окопчике с телефонистом, только- только связь наладили, он взял трубку, чтобы докладывать в полк, чуть высунулся, и нате вам, пуля влепила в левое предплечье. Поосторожней бы, поаккуратней бы, и ни хрена б не было. Теплая кровь потекла по руке, из-под манжеты, капнула на сапог. Телефонист сунулся с индивидуальным пакетом, Чернышев отстранил его и стал докладывать командиру полка: на сколько продвинулись, сколько взято в плен, каковы трофеи батальона. Он старался говорить бодро, но в конце доклада майор вдруг спросил:
— Ты не ранен? Голос у тебя какой-то, а?
— Слегка зацепило.
— Куда?
— В руку. Ерунда!
— Перевязку сделал?
— Сделаю…
— И давай к военфельдшеру. Усвоил?
— Усвоил.
— Гляди, я проверю…
Ни к военфельдшеру, ни в санроту Чернышев сразу не торкнулся, потому что немцы перешли в контратаку и приблизились на бросок гранаты — пришлось всем отбиваться, в том числе и комбату. Даже перевязаться не мог, лишь через полчаса забинтовал руку индпакетом. Кровушки потерял, верно. К вечеру его отправили в санроту, а оттуда в санбат. Спасибо, дальше не загнали.
Тогда, к вечерочку-то, и зазуммерил опять полевой телефон — командир полка, удивлен:
— Чернышев, почему не в санроте? Фельдшер осмотрел?
— Осмотрел.
— Что сказал?
— В санроту нужно.
— А что ж тут околачиваешься? Оставь за себя Сидорова, и чтоб через пять минут духу твоего на НП не было! Марш в санроту! Проверю…
Старший лейтенант Сидоров, его зам. по строевой, ну и майор действительно позвонил в медсанроту в тот момент, когда Чернышева сопровождали подальше, в медсанбат, попросил к телефону комбата-1 и сказал:
— Поправляйся, Чернышев. И побыстрей. Ты же знаешь: ты нам нужен…
— Спасибо, товарищ майор, — ответил Чернышев осевшим почему-то голосом.
— Ну, пока, комбат!
— До свидания…
В трубке привычно щелкнуло, а Чернышев все не выпускал ее, словно хотел еще что-то услыхать от командира полка. Что? Да сам не ведает. Может, просто приятно слышать майоров басок, к которому
