— Кому говорю: встать! — заорал Чернышев, и еще несколько фигур присоединились к Василю Козицкому с толстой перебинтованной шеей и трем дядькам санитарам, упорно стоявшим на проселке. Наконец все разобрали строй, шагнули. Заколыхались, поплелись. Чернышев оглянулся и снова рявкнул:
— Не отставай! Подтянись!
Знал: только рыком можно маленько встряхнуть нездоровых и утомленных людей, если на них вообще чем-либо воздействуешь. Но идти-то надо, не заночевывать же в этих сумрачных, угрюмых лесах.
Он и сам, конечно, выкладывался. Да откуда ж было взяться силам? Ведь по-настоящему на поправку еще не пошло, а тут уже — маршируй. Кстати, почему командованию санбата не снять бы с машин и повозок часть своих здоровенных мужиков, а посадить пощедрее раненых? А? Тоже мне гуманисты. Помощники смерти…
Проселок то шел на изволок, то раздваивался — на перекрестках даже в этом малонаселенном краю, в задичавших лесах стояли распятия, убранные бумажными цветами, правда, основательно выцветшими. Проходя мимо распятий, Чернышев будто слышал прекрасные и печальные польские песни и органную музыку, гремевшую недавно в костеле заштатного городка и гремевшую в величественном костеле огромного разноязыкого города Львова — до войны. Беспощадно-тревожная музыка, глас рока. Да-а, рок, судьба. Так сказать, мистика…
Чернышев нес руку на перевязи, но иногда не замечал этого, иногда казалось: вышагивает здоровый и невредимый либо во главе отделения, либо взвода, либо роты, либо — поднимай выше — батальона, вышагивает по Белоруссии и Смоленщине, Украине и Калининщине, Курщине и Брянщине, по литовской, по польской земле. Стоп! Да он же точно топает по Польше. Только раненый и не во главе батальона.
Ну и что? По маршруту у него медсанбат, где ждет дивчина, а подальше, после медсанбата, первый стрелковый батальон, где ждут надежные ребята вроде Василя Козицкого с толсто намотанными вокруг тонкой шеи бинтами. Он дойдет до цели — и до санбата, и до первого стрелкового батальона. Кровь из носу — дойдет и людей доведет. Вперед, на запад, орелики!
Ну, в своих батальонных он уверен. Не один котелок каши съели, и не один бой прошли вместе. А с дивчиной как? Не вообразил ли бог знает что и о себе, и о ней? Не придумал ли всю эту любовь, как говорится, с первого взгляда? Не смешон ли он, не глуп ли? С влюбленными это случается — глупеют. И потому — смешны. Нет, нет, не может быть, чтобы все выдумал, чтоб все примерещилось, зря, что ли, он прошел столько перед тем, как встретиться с Аней.
Сто тысяч смертей избежал, чтобы узнать: есть на земле Анечка Кравцова, медсестра. Каждая пуля, каждый осколок, любой кусок металла могли его убить. Но не убили. Потому что где-то навстречу ему шла Аня, девушка из Нижнего Тагила. Разве такого не могло быть?
Чернышев устало приволакивал ноги, как будто они были ранены, а не предплечье, смахивал пот со лба, посматривал то на карту, то на часы с разбитым, потрескавшимся стеклом, то на свое войско, и ему становилось жалко этих бледных, не окрепших, умученных людей. Черти б съели передислокацию и тех, кто ее затеял. Но передвигаться поближе к передовым позициям тоже необходимо — эту истину строевик Чернышев понимал не хуже высокоумных штабистов. И жалей не жалей — шагать надо.
Так сколько раз смерть обдавала его своим смердящим, своим мертвящим дыханием? Кто сосчитает, да ведь и не помнится все. Кое-что помнится. Ну, например, такая любопытная история. Летом сорок четвертого Чернышев вновь очутился во внутренних войсках (кадровики после каждого ранения будто отфутболивали его: то туда, то сюда). Полевые части еще вели бои за Бобруйск, а рота Чернышева в составе батальона НКВД уже переправляется на плоскодонках и плотах через Березину, входит в город. Надо спешить! Накануне была получена ориентировка командования войск НКВД, с которой ознакомили командиров подразделений:
«По имеющимся данным, в Бобруйске находятся шпионско-диверсионная школа немцев, агентура гестапо, абвера. Фашистское командование планирует на случай отступления немецких войск оставить это «хозяйство» в тылу Красной Армии».
Двум разведывательно-поисковым группам из роты Чернышева названы явочные квартиры гестапо: Инвалидная, 141, и Инвалидная, 13. Задача: остаться там в засаде, задерживать всех без исключения. И вскоре группы — ну разве не орлы в роте Чернышева? — уже задержали нескольких агентов. А вот на Пушкинскую, где на одном из домов, так сказать, по соседству, только что прибили вывеску: «Комендатура войск НКВД», отправился сам Чернышев с группой бойцов: там обитал некий служащий отдела кадров оккупационного ведомства. Дверь открыл высокий мужчина с черной бородой, лохматыми бровями и беспорядочно взбитым чубом. Чернышев приказал к а д р о в и к у, как он назвал про себя хозяина, одеваться. Бойцы начали обыскивать квартиру. Хозяин раздвинул в усмешке рот:
— У меня ни документов, ни вещей. Которые вас интересуют. Вот в головке кое-что полезное есть. Авось зачтется мне.
— Говорите!
— А зачтется?
— Не торгуйтесь! Приказываю: говорите!
— Вам нужны фашистские агенты? Пожалуйста…
И он начал называть имена агентов гестапо и абвера, их адреса, приметы. Чернышев мысленно сравнивал данные к а д р о в и к а с теми, которыми располагал. Некоторые в точности совпадали с информацией, полученной по официальным каналам. Чернышев записал фамилии и псевдонимы агентов, их адреса. Сам поехал на машине по отдаленным убежищам затаившегося врага, прихватив с собой, разумеется, и к а д р о в и к а. Взяли нескольких. Затем поехали к уютному особняку.
— И чего вы ночью людей беспокоите? — проворчала пожилая женщина, открывшая парадную дверь.
— В городе бой, не до сна, — ответил Чернышев, отстраняя вставшую на пути хозяйку.
— Никого у нас нет! — крикнула ему вслед хозяйка.
У входа в комнату стояла женщина помоложе — играла глазами и плечами.
— Мальчики, никого у нас нет! Ваши товарищи уже были, проверяли. А впрочем, заходите… Устали, поди? По рюмочке не откушаете?
«Сперва будет спаивать, после потащит в постель, техника отработана», — подумал Чернышев и приказал бойцам:
— Обыскать помещение!
И сам глядел в оба. Спросил у пожилой хозяйки:
— А эта дверь почему забита?
— А мы, милок, давно в той комнате не живем. Заколотили, чтоб никто туда не шастал. Не убирать чтоб…
— Вижу, — безразлично сказал Чернышев.
А видел он, что гвозди были забиты недавно: молоток в неумелой или торопливой руке отколол несколько щепочек, и эти места еще не успели потемнеть. Внезапный и резкий удар приклада — и дверь распахнулась. Луч фонарика осветил мужчину в штатском. Чернышев повелительно крикнул:
— Руки вверх! Оружие!
Мужчина выстрелил. Пуля свистнула возле виска Чернышева. Вторично выстрелить не дал, молниеносной подсечкой свалил стрелявшего на пол, заломил руки — бойцы связали его. Следствие показало: крупный немецкий шпион. Удача так удача!
В ту ночь с 28 на 29 июня рота Чернышева задержала тридцать два агента, подготовленных для шпионской и диверсионной работы в тылу Красной Армии. А под утро при участии роты в Бобруйске был з а м е т е н и печально известный палач Гаманн, бывший комендант Орла, Брянска, Гомеля, Бобруйска. Всюду при освобождении этих городов видели на стенах приказы за его подписью. «Повесить», «расстрелять» — слова, которыми пестрели эти приказы. Но как веревочке ни виться, а конец будет!
Ну а за поимку крупного шпиона Чернышев приказом командарма был награжден Звездочкой, за участие в захвате Гаманна уже командующий фронтом наградил его орденом Отечественной войны. Комфронта лично вручал орден, сказав при том:
