национального подъема построить собственную карьеру, добиться власти, получить или умножить материальные блага. Но шли и болеющие невзгодами отчизны романтики ее будущего, которые от нации ничего не требовали, напротив, готовы были все для нее сделать, только не понимали еще, как именно следует им действовать. Шли и простые сердца: они не особенно задумывались о путях нации, но не могли понять, как же это так, — произошла революция, а свободы для украинцев все-таки нет…
Словом, разные люди шли в колоннах.
Отказ Временного правительства признать автономию Украины, его пренебрежительное отношение к “украинству” вообще и не двусмысленное продолжение колониальной политики царского правительства привели сюда не только возмущенных украинцев; в рядах демонстрантов оказалось немало русских поляков, евреев — сынов других народов, но граждан украинской земли. Это были люди, не способные мириться с несправедливостью. Они подпевали “Чого ж наша славна Україна, зажурилася” и несли транспаранты “Автономию Украине!”.
Но на плакатах и транспарантах этой демонстрации не было ни одного лозунга против тех, кто не давал автономии, — против Временного правительства. Не было — в день начала наступления на фронте, на четвертом году войны, — ни слова о войне и о мире. И все лозунги и призывы организаторы демонстрации начертали ни на красных, а на желто-голубых полотнищах. Потому что организатором этой демонстрации были Центральная рада…
В рядах сводного хора “просвит” шла студентка Марина Драгомирецкая и гимназист Флегонт Босняцкий. Марина в экзальтации говорила Флегонту:
— Флегонт! Французская революция сорок восьмого года произошла в феврале, и революция в Россия тоже началась и феврале! — Аналогии всегда волновали Марину, к них она видела некие предзнаменования, — Баррикадные бои Парижской коммуны начались, кажется, в июне, и мы демонстрируем тоже в июньские дни. Разве вы не чувствуете, что здесь есть что-то символическое?
Марина была девушка, сумбурная — молодое вино играло в ее голове. Флегонт считал себя более рассудительным — ведь он мужчина. — и потому критически заметил:
— Вы забываете, Марина, что Парижская коммуна закончилась Тьером…
— Ах! — рассердилась Марина. — Вы похожи не на будущего студента, а на профессора в отставке! Понятно, что я желаю победы революциям!
— И буржуазным тоже? — настороженно переспросил Флегонт. В его беседах с Лией Штерн вопрос о буржуазных и пролетарских революциях уже был поставлен на обсуждение.
Это замечание взорвало Марину:
— Фу! Вы и в самом деле невозможны! В конце концов я просто не стану с нами разговаривать!..
В этом была вся Марина. Ассоциируя и проводя аналогии, она, увы, не умела еще ни сопоставлять, ни отбрасывать ненужное. Ее одинаково волновали “Ще не вмерла Україна” и “Вставай, проклятьем заклейменный”. “Ще не вмерла” — волновала именно этими словами: они как бы воспевали жизнь. А “Интернационал” — призывом “своею собственной рукой”. В этом призыве — сила, твердость, независимость.
Флегонт был сегодня растерян. Он долго не мог решить, с какой демонстрацией ему идти. Конечно, его место в украинской демонстрации: ведь он поет в хоре “Просвиты” да и… можно идти имеете с Мариной. Однако Лия, тоже его звала: студент Лаврентий Картвелишвили создавал молодежную большевистскую организацию, а Флегонт почтя окончательно решил в нее вступить… В конце концов он пришел к выводу, что может поспеть на обе демонстрации: большевистская предполагала выступить позднее…
С балкона Думы манифестацию “номер два” приветствовали так же, как и манифестацию “номер один”: никак не сочувствуя украинскому самоопределению, думские заправилы и военное командование с удовлетворением отметили, что в украинской манифестации нет ни выпадов против Временного правительства, ни лозунгов против войны.
Впрочем, с тротуаров, где столпились преимущественно участники разошедшейся манифестации “номер один”, — навстречу лозунгу “Автономию Украине!” неслись возгласы отнюдь не приветственные:
— Долой сепаратистов! Долой мазепинцев!
И в манифестантов полетели комки земли и навоза.
Корреспонденты тральных газет передали сообщение:
“Украинцы, как и всегда, продемонстрировали свой сепаратизм, однако лояльных эксцессов во время манифестации зарегистрировано не было. В Киеве все спокойно”.
Третью киевскую демонстрацию организовали большевики, и ядро ее составляли рабочие “Арсенала” и солдаты 3-го авиапарка. Построились так: в одной шеренге рабочие, в следующей — солдаты, потом — снова шеренга рабочих и снова — солдаты. Рабочие шли семьями. Иван Брыль вышел с Меланьей, Тосей и тремя младшими детьми; Максим Колиберда — с Марфой и всеми несовершеннолетними колиберденками.
Данила и Харитон шли с отрядом рабочей самообороны: возможны были эксцессы, и самооборона двигалась впереди, наготове.
Во главе колонны пылали знамена арсенальцев — “Пролетарии всех стран, соединяйтесь!” и 3-го авиапарка — “Мир — хижинам, война — дворцам!” Над головами — три транспаранта: “Долой войну!”, “Долой десять министров-капиталистов!”, “Вся власть — Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов!”
Иван Брыль и Максим Колиберда тоже были за “власть Советам”, а тем паче за “долой войну”, и за “мир — хижинам”, только — без войны дворцам. Они предпочитали бескровную революцию, однако министров-капиталистов надо было, конечно, гнать, чтоб настала полная свобода рабочему классу и вообще — справедливость на земле.
На Александровской площади демонстрация соединилась с колонной, поднимавшейся с Подола. Шеренги рабочих и здесь чередовались с шеренгами солдат Воронежской дружины и матросов Днепровской флотилии. Немного погодя присоединилась колонна Центрального района, рабочие Южно-русского металлургического завода и Демиевского снарядного, рабочие военных мастерских и солдаты Конного запаса. Эти колонны тоже несли плакаты с большевистскими лозунгами.
Перед Думской площадью большевистская демонстрация несколько задержалась: по Крещатику как раз проходила, украинская демонстрация — и надо было разминуться.
Два потока остановились друг против друга, руководство разбиралось, кому идти направо, кому — налево, а люди в рядах переговаривались и перекликались: встретилось немало знакомых, даже члены одной семьи — братья и сестры, дети и родители.
Иванов хмуро сказал стоявшему рядом Боженко:
— Мы — остолопы… Нет! — тут же рассердился он на себя. — Мы — преступники!
— Ты что — сдурел? — удивился Боженко.
— Да, сдурели мы все! На кой мы затеяли отдельную демонстрацию? Кому его нужно? Реакции и контрреволюции, чтобы распылить силы трудящихся! Надо было идти вместе!
— Фью! — еще больше удивился Боженко. — Да ведь эту демонстрацию возглавляет Центральная рада!
— Центральная рада примостилась во главе, а кто идет сзади! И в первой демонстрации кто шел?
— Так первую же вели меньшевики!
— А за ними кто? Разве не народ?
— Да, народ… — согласился Боженко. — И чего ты ко мне привязался? Так решил комитет — оторваться от эсеров и меньшевиков…
— Оторваться от эсеров и меньшевиков, а не от народа! — почти закричал Иванов.
Его поддержал Саша Горовиц:
— Это верно: надо было идти одной демонстрацией, объединившись вокруг Советов…
— Так ведь Советы же — меньшевистские! — недоумевал Боженко.
