заинтересовало. Разумеется, все это - не более чем догадки, но, как кажется, вполне правдоподобные. Возможно и то, что Пушкин перелистывал французский перевод «Тысячи и одной ночи» и что на глаза ему попалась новелла триста девяносто восьмой ночи, довольно подробно повествующая о проникновении ал- Мамуна в пирамиду, или другие, где есть мотивы, сходные с теми, что встречаются у Ирвинга. Наконец, он, прекрасно сведущий в истории, мог проведать хотя бы понаслышке о статуе всадника на крыше дворца аббасидского халифа VIII века ал-Мансура - основателя Багдада и тоже персонажа «Тысячи и одной ночи»: по преданию, эта статуя указывала копьем в ту сторону, откуда Мансуру грозили неприятности... Но он все же предпочел петушка, куда больше созвучного его настроениям: в 1566 году крик этой птицы призывал к оружию восставших гёзов в Нидерландах, всего два-три года назад он вновь прозвучал на баррикадах Парижа, а в 1831 и 1834 годах, когда Пушкин заканчивал сказку, этот крик будил бунтовавших лионских ткачей.
Может быть, тем же самым путем шел и Ирвинг: VIII век - всадник ал-Мансура, IX век - вскрытие пирамиды ал-Мамуном - все это объединено одной канвой. Кстати, ученые, подвизавшиеся при дворе Мансура, вполне могли взять идею всадника с Александрийской башни, раскрыв технический секрет греков: таких примеров известно немало. А ведь мы даже не знаем, погибли скульптуры второго яруса вместе с маяком, уничтожили ли их турки еще раньше, или же их успели снять арабы, дабы внимательно изучить и постичь тайны древних ремесел. Вероятно, этого не знал и Ирвинг. Не потому ли у него - только у него - фигурирует баран? А вот появление петушка закономерно: французы оказали немалую помощь Соединенным Штатам в их борьбе за независимость и даже скрепили этот союз двумя одинаковыми статуями Свободы, одну из которых установили в Париже на мосту Гренель, а другую подарили Нью- Йорку.
Это как раз и есть та идея, что носилась в те годы в воздухе по обе стороны океана. Но если Ирвинг создал из нее хотя и превосходную, но все же чисто развлекательную новеллу, Пушкин писал политическую сказку-сатиру, к тому же - народную: у Ирвинга петушок медный, как скульптура Фароса, Пушкин его «позолотил», отдавая дань русской сказочной традиции. Не все ее строки вошли в окончательный вариант. Дошедшие до нас дневники поэта обрываются февральской записью 1835 года: «Цензура не пропустила следующие стихи в сказке моей о золотом петушке:
Времена Красовского возвратились. Никитенко глупее Бирукова» (все эти лица - цензоры разных лет.-
Последний отзвук египетско-арабской легенды прозвучал в 1960-х годах, и тоже - в нашей стране. Идею другой вращающейся статуи Фароса - всегда указывавшей на солнце - подхватил скульптор Сергей Тимофеевич Коненков, когда работал над созданием проекта гигантского многофигурного памятника- комплекса Ленину. Этот мемориал предполагалось разместить «на склоне Москвы-реки, напротив спортивного комплекса в Лужниках по оси Университет – стадион B. И. Ленина». Одной из его деталей предусматривалась одиннадцатиметровая фигура вождя, увенчивающая Земной шар. Вся эта часть памятника должна была медленно вращаться со скоростью часовой стрелки, так, чтобы левая рука скульптуры всегда оказывалась обращенной к солнцу, а в полдень, когда светило находится к северо- востоку от Воробьевых гор, рука Ленина через раскинувшуюся внизу реку и старые районы города указывала бы на Кремль... К счастью, этот чудовищный по своему безвкусию и оскорбительный для всех народов по содержанию проект остался на бумаге, сохранился лишь макет да еще «Пояснительная записка к проекту монумента В. И. Ленину в Москве», прокомментированная искусствоведом А. Каменским, а также подробное описание памятника, сделанное самим Коненковым. И сегодня мало кто помнит о том, что истоки всех этих преданий и проектов - в Александрии Египетской, в арабской ал-Искандерии, во втором ярусе ее прославленного маяка, задуманного и осуществленного гениальными, но оставшимися безвестными инженерами древнего мира.
ПОСТСКРИПТУМ
Приняв эстафету от своих античных предтеч, пираты Средневековья настолько скрупулезно переняли все тонкости и традиции их ремесла, что когда на глаза попадается текст, не содержащий имен и дат, подчас трудно разобраться, о каком времени и о какой стране идет речь.
Одинаковость типов античных и средневековых судов вкупе с очевидной и решающей ролью географических условий позволяют безбоязненно продолжить эту параллель и в Новое время, когда на морях появились новые типы кораблей, загремело новое оружие и зазвучали новые языки. Пролив Китира, например, известный как пиратское гнездовье с глубокой древности, был излюбленным местом засад подводных лодок во время первой мировой войны, не был он оставлен без внимания и во вторую мировую войну.
Единственное, пожалуй, что безвозвратно ушло в прошлое,- это обычай береговых жителей убивать на всякий случай чужеземцев: великое переселение народов если не зачеркнуло это понятие, то, по крайней мере, поставило его под вопрос.
Прежней осталась тактика рыцарей удачи, об этом уже говорилось: она непосредственно связана с природными особенностями того или иного района моря, мало изменившимися на протяжении столетий,- с постоянством береговой линии, ветров и течений, а следовательно, и торговых трасс. Потому-то пираты, как правило, действовали каждый в «своем» море, хорошо изученном и объезженном. Этим отчасти объясняется и всеобщий ужас перед викингами, непредсказуемо водившими свои корабли куда им вздумается и применявшими незнакомую другим народам тактику боя.
На прежних местах остались пиратские базы и убежища, тщательно восстановленные и заново укрепленные, и к ним добавилось много новых.
По-прежнему на всех побережьях шла охота на людей, и точно так же крупнейшие рынки рабов устраивались по возможности на островах: во-первых - потому что на островах легче отбить нападение непрошенных гостей, во-вторых - потому что пленникам с них труднее убежать, в-третьих - потому, что почти все острова лежат на морских трассах, а это стимулировало и разнообразило товарообмен и уменьшало «накладные расходы» за счет перевозки пленников. Масштабы средневековой работорговли в точности неизвестны, но из речи дожа Томмазо Мочениго мы знаем, что в первой четверти XV века Венеция вывозила в Ломбардию ежегодно тридцать тысяч рабов. Откуда она их брала? Ответ может быть единственный: скупала оптом у пиратов, чтобы затем с выгодой перепродать.
Легкость сбыта пленников возродила античную практику похищения людей и придала ей невиданный размах. По-прежнему повышенным спросом пользовались дети и молодые женщины, а их-то как раз было легче всего захватить массой. Самым благоприятным случаем для этого представлялось какое-нибудь празднество (особенно религиозное) в береговых селениях, традиционно посещаемое женщинами, детьми и безоружными мужчинами.
На Крите в течение нескольких столетий переходил из уст в уста рассказ о праздновании вечерней «фесты» в пещерной церкви святого Николая, набитой до отказа пилигримами со всей округи. Когда молящиеся зажгли свои свечки, огни увидали проплывавшие мимо разбойники. Они высадились на берег, подкрались к священной пещере, заперли дверь снаружи и стали дожидаться предложений о выкупе. Но внутри было тихо. На этот раз пираты остались с носом: когда им наскучило ожидание и они вошли в пещеру, она оказалась пустой. Как говорит легенда, Николай указал своим поклонникам чудесный путь спасения сквозь скалу.
На самом деле все было проще: устроители подобных святилищ всегда считались с возможностью обвала (тем более - на Крите, известном своей тектонической деятельностью) или осады. Поэтому все
