- Я... - он уже не мог сказать, что ненавидит, потому что признался себе, что это не так. - Je ne peux pas l'aimer il est mon ennemi, mais... Je me sens bien avec lui... Bien que nous si rarement passоns du temps ensemble... ou plutot, pas meme ensemble... mais je me suis si calme ... (Я не могу его любить, он мой враг, но... Мне хорошо рядом с ним... Хоть мы так редко бываем вместе... вернее, даже не вместе... но мне так спокойно...) - от волнения Драко перешел на французский - так казалось легче - но все равно было заметно, с каким трудом ему дались эти слова, как внезапно аристократ растерял все свое красноречие... Но он поклялся себе быть откровенным хоть раз. Юноша сам не понимал, зачем ему это, но было жизненно необходимо хоть на несколько минут снять свою маску невозмутимости, открыться кому-то, иначе непонятные, клубящиеся в его душе мысли разорвали бы его. Кажется, Блейзу можно было доверять... «Что за чушь? - улыбнулся Малфой своим мыслям. - Слышал бы меня сейчас отец! Малфои не должны доверять никому, ни к кому привязываться. А я одновременно нарушаю оба правила».
Блейз восторженно смотрел на Слизеринского Принца, и в его глазах сверкали какие-то искорки. Парень никогда не видел своего кумира таким, он и не подозревал, что Малфой способен чувствовать настолько глубоко. Нет, он знал, что Драко просто тщательно скрывает свои эмоции, но удивительно было наблюдать, как гордый чистокровка раскрыл - пусть не душу - но свое настоящее лицо, хотя бы лишь на один миг. Наверное, права была бабушка Забини, когда-то сказавшая: «Малфои будут продолжать по-королевски прямо держать спину и царственно улыбаться, даже если сердце при этом будет обливаться кровью. Насколько все плохо, узнаешь только тогда, когда они без сил упадут в обморок прямо к тебе в руки». Блейз почувствовал тепло, родившееся где-то в груди и светлыми лучиками распространившееся по телу - от того, что Драко доверился именно ему, только ему... И он не удержался - едва ощутимо коснулся руки Малфоя, готовый в любую секунду отдернуть руку. Серебряный Принц оказался не холодным, как думали однокурсники, его кожа не была ледяной - от нее исходило тепло, даже сквозь плотную материю свитера. Блейз ожидал, что Драко оттолкнет его, но этого не произошло: блондин только задумчиво посмотрел на однокурсника.
- Нет ничего страшного в том, что ты чувствуешь, - позволил себе заметить Блейз.
- Но я не хочу этого! - с отчаянием воскликнул Драко, сжав руки в кулаки. - Мне хотелось бы, чтобы все было как раньше...
«Как раньше уже не будет... - подумал Блейз. - Прежний Драко ни за что не выказал бы свои истинные чувства, тот Драко отличался невероятной выдержкой и... чудовищным бессердечием. А этот - теплый...» - Блейз не смог сдержать улыбку, и легонько провел рукой по руке Малфоя, погладил сжатый кулак.
Драко будто немного расслабился, но в его душе царил хаос. Он впервые в жизни доверился человеку, а не бумаге, которая все терпит, - и не мог по-другому. Иначе чудовище, поселившееся внутри и разрывавшее своими когтями сердце, убило бы его. Но еще труднее было принять то, что он способен испытывать какие- то теплые чувства, и к кому - к своему врагу! Слишком много тепла, как для Малфоя.
Наконец он нашел в себе силы встать и сказать Блейзу слова, которые никогда не произнес бы прежний Драко:
- Спасибо за поддержку.
Потом, уже уходя, обернулся и, поймав восхищенно-удивленный взгляд Забини, добавил:
- Забудь об этом, - и вышел.
А второй слизеринец еще долго сидел, глядя перед собой и будто видя Малфоя, застывшего в дверях, и до мельчайших подробностей пытался запечатлеть в памяти эту картинку. Сегодня он увидел другого Драко. И тот был прекрасен.
* * *
Шли дни. Погода на улице стояла безоблачная, хотя был уже конец осени. Дожди, безжалостно поливавшие в это время Лондон, даже не добирались до Хогвартса. Ученики с радостью высыпали на улицу в очередной погожий денек, словно всеми силами пытаясь напрочь забыть о войне, которая вот-вот могла начаться... Даже принципиально недоверчивые слизеринцы сейчас полагались на магическую силу Дамблдора, способного защитить школу от внезапного вторжения.
- Гарри, пойдем с нами к Хагриду, - то и дело приглашали Рон и Гермиона, но мальчик под разными предлогами отказывался. Гораздо больше ему нравилось сидеть на все том же окне Астрономической башни, вздрагивая не то в страхе, не то в надежде всякий раз, когда отворялась дверь в комнатку. Мысли Гарри то и дело возвращались к загадочному блондину, но ни тот, ни он сам не говорили ни с кем об этом - если не считать единственного случая у Драко с Блейзом.
Малфой же страдал от неприятия своих новых - или хорошо скрытых старых?.. - чувств и прежнего отношения к Поттеру. Ведь поначалу он так завидовал гриффиндорцу - у того было все, чего не хватало Драко: то, что в квиддиче Малфой достигал упорным трудом и утомительными тренировками - Поттер брал талантом, уводя победу прямо из-под носа слизеринца; Золотому Мальчику все сходило с рук, в то время как «змеиный факультет» защищал только профессор Снейп; Гарри, как казалось Малфою, незаслуженно был всеобщим любимчиком, занимал то место, которое по праву должно было принадлежать неотразимому Серебряному Принцу. Этот выскочка опережал Малфоя во всем, но слизеринец простил бы ему это, как равному, если бы Поттер не оттолкнул его, - и теперь не вызывал других чувств, кроме ярости и черной зависти...
Именно такие эмоции боролись за первенство в сердце белокурого мальчишки-второгодки. Но время шло, и ненависть к Гарри начала переплетаться с неизвестно когда пустившим корни в душе Драко восхищением. Малфой исподволь наблюдал за гриффиндорцем, но никому не признался бы, что хочет быть похожим на него, что примеряет все свои действия соответственно поведению Поттера, - и в конце концов, видя, что тот все равно не оценил, - делает совершенно противоположное.
И только после смерти Седрика Диггори Драко осознает, что быть на месте Гарри не так уж приятно - и в нем опять просыпается жгучее желание стать если не другом Поттеру, то хотя бы поддержкой. И снова Малфой совершает ту же ошибку, что и на первом курсе: пытаясь заполучить расположение Гарри, он хочет избавиться от конкурентов - друзей гриффиндорца, унижая их в его присутствии... и добиваясь в результате того, что вся компания теряет терпение и награждает его, Крэбба и Гойла «букетом» цветистых несочетаемых проклятий...
Гарри ничего не понимал и, видимо, считал, что из лексикона Малфоя можно смело исключить такие слова как «дружба» и «любовь», потому что «хорек» не знает их значения...
Горечь обиды постепенно переплавилась в постоянную тягучую тоску, разрушающую душу Малфоя, заставляющую его провоцировать Гарри уже не просто на словесные перепалки - на драки. Это стало единственным способом напомнить о своем существовании. Как ему нравилось выводить гриффиндорца из равновесия настолько, что тот, такой «святой» и правильный, уже не отличался от самого Драко - может, и правда, что Распределяющая Шляпа чуть не отправила мальчишку в Слизерин?.. И только в такие моменты внимание Гарри всецело принадлежало ему одному, пусть даже лицо Поттера было перекошено от гнева, а глаза метали молнии - это были чистые, неподдельные эмоции, словно плата после долгого игнорирования.
И вот, наконец, на полуночной дуэли Малфой увидел в этих глазах то, о чем мечтал так давно - новое свечение, никогда не предназначавшееся ему прежде. И растерялся...
Погруженный в свои мысли, Драко не заметил, что его черный филин уже несколько секунд кружится над столом, пока птица наконец не уселась рядом со стаканом тыквенного сока, не зацепив его (это же не сова Уизли!), и не ухватила хозяина за палец (ЭТО ХУЖЕ СОВЫ УИЗЛИ!!!). Драко вскрикнул.
- Невоспитанное создание! Что это у тебя?
К лапке возмущенно ухающего филина был привязан довольно объемистый конверт с печатью дома Малфоев. Слизеринец удивился: родители никогда не отправляли ему писем. Присылали подарки, сладости, новые книги, но писем не писали никогда. А маленькому Драко так хотелось услышать похвалу отца или прочитать от матери пожелание приятных праздников - но это было слабостью, недостойной Малфоев, и мальчик быстро привык, что никогда не увидит адресованного ему листка бумаги, исписанного каллиграфическим почерком отца или миниатюрными буковками матери.
Сейчас же, впервые за шесть лет, он с нетерпением распечатывал конверт, стараясь унять легкую дрожь в пальцах. Он всегда знал, что родители любят его, правда, не так, как ему хотелось бы... но эта мысль была тоже недостойна наследника Люциуса.
Писала мать. Он всегда называл ее именно так, или - Нарцисса, никак иначе. Такое обращение
