полученные по карточке. Этого должно было хватить до Керчи. Но это было неважно. Главное — стройка, завод…
Гремела комсомольская песня:
…А потом война. Опять партия сказала: «Надо». А комсомол ответил: «Есть!»
Да, в этом наша сила.
Мелькнула перед глазами Саша Нилова — военврач, Аня — разведчица, Галя — связистка, разведчицы Маня и Луиза, Николай Кучерявый. Вот они — наши комсомольцы.
Воспоминания все еще теснились в голове. Очнулась от суеты, поднявшейся в вагоне. Поезд стоял.
Перекинула через плечо вещевой мешок и вышла на перрон. Вместо вокзала лежала груда развалин. Горько сжалось сердце.
Через общий выход не пошла, решила пройти через развалины старого вокзала: «Еще лучше построим, — шептала я, переступая через кучи кирпичей. — …Своими руками, с новыми комсомольцами…»
V
Ущерб, нанесенный войной, тяжело отразился на экономике страны и моего родного Крыма.
Возвратившиеся из эвакуации заводы не сразу смогли переключиться на выпуск мирной продукции, страдало разоренное за годы войны сельское хозяйство. А тут еще один за другим засушливые неурожайные годы…
В эти трудные дни партия бросила клич: «Все на восстановление и развитие народного хозяйства».
И в первую очередь поднялись коммунисты, комсомольцы и демобилизованные воины, вернувшиеся с войны.
Многие из них были измучены, искалечены войной, но не ушли на отдых. Каждый старался найти свое место в мирной жизни, чтобы вместе со всем народом, засучив рукава, приняться за большие дела, на которые звала Родина.
Я приехала домой в начале октября. Осень в Крыму была такая же, как всегда: тихая, сухая, теплая. Многие еще купались в море, катались на лодках и загорали. «Бархатный сезон» был в разгаре. Крымскую запоздалую осень до войны называли «золотой» и за обилие фруктов и винограда. Но после войны фруктов в Крыму стало совсем мало. Разоренные войной, остававшиеся несколько лет без ухода сады и виноградники одичали, были заражены вредителями. Нужен был огромный труд, чтобы снова привести все это в порядок. Нужна была кропотливая работа, чтобы ликвидировать тяжелые последствия войны и двинуть народное хозяйство вперед.
Приветливо встречала Родина демобилизованных защитников своих. Заботливо встретили и меня. Сказали: вот тебе квартира, пенсия по состоянию здоровья, лечись, отдыхай пока.
— Нет, — заявила я в обкоме, — отдыхать сейчас не могу. — И попросила послать меня в район работать с молодежью, с комсомольцами.
— А квартиру в Симферополе потеряешь?
— Это неважно, поеду туда, где нужнее.
На другой день я уже ехала с направлением на должность второго секретаря Старо-Крымского райкома комсомола. В Белогорске решила остановиться, чтобы проведать свою старую подругу Пашу Федосееву, с которой в сорок втором году встречалась в разведке в Зуе.
С затаенным волнением постучала я в ветхую дверь маленького дома, какие нередко можно увидеть на окраине небольшого районного городка.
За дверью послышались шаги. Поворот ключа — и на пороге появилась девушка.
Блеснувшие на ярком солнце приколотые к новенькой гимнастерке медали и до блеска начищенные кирзовые сапоги говорили о том, что девушка тоже недавно из армии.
Веснушчатый носик, светлые пряди волос и большие открытые серые глаза, строго и вопросительно взглянувшие на меня, сразу напомнили мне Пашину дочь Нину. Я вспомнила, что, когда в 1941 году, перед приходом фашистов, я встретилась с Пашей в Белогорском райкоме партии, она сказала: «И старшая дочь моя, Нина, тоже добровольно ушла в армию, а я пойду в партизаны».
— Вам кого нужно? — спросила девушка, удивленная моим молчанием.
— Мне нужно видеть Пашу, — улыбнулась я. — Вы, кажется, ее дочь, Нина?
Строгое лицо девушки сразу как-то обмякло, губы дрогнули. Опустив глаза и не отвечая на мой вопрос, она вежливо посторонилась и тихо сказала:
— Проходите.
С тревожным чувством переступила я порог домика и вошла в просторную, скромно обставленную комнату.
У окна сидела с вязаньем в руках сгорбленная старушка, а за столом, застланным розовой скатертью, мальчик лет десяти читал книгу. Когда он поднял голову, я увидела, что его лоб и левую щеку пересекает широкий рубец. А глаза у него были такие же черные, как у матери, мне даже почудилось, что на меня посмотрела Паша.
— Как ты вырос, Миша! — сказала я.
Мальчик удивленно перевел глаза на сестру.
Подавая мне стул, Нина улыбнулась:
— Теперь я вас припомнила, вы Сычева? Он, — указала она на брата, — вас не помнит. Бабушка, — обратилась Нина к старушке, — знакомься, это мамина подруга Сычева, она тоже была в армии.
Я нетерпеливо спросила:
— А где же Паша?
Старушка тяжело вздохнула, перекрестилась, а Нина, опустив глаза, тихо проговорила:
— Мама погибла. Она у партизан разведчицей была… Ее убили в день прихода наших.
Больно ударили по сердцу эти слова. Я опустилась на стул.
— Ох, диточка моя, — простонала старушка и, подняв кверху помутневшие от старости и слез глаза, прошептала: — Царство ей небесное.
Я посмотрела на мальчика. Он делал вид, что внимательно читает книгу, но длинные его ресницы дрожали.
Я поняла, что, расспрашивая о Паше, растравляю душу детей и старушки матери, но, уж если приехала, я обязана все узнать и, решительно придвинув к столу скрипучий шаткий стул, сказала:
— Мы с Пашей встречались в Зуе, когда я была в разведке здесь в Крыму. Я знаю, вам тяжело, но у меня не простое любопытство, я должна знать все о Паше. Расскажите, как она погибла.
Девушка стояла, опустив глаза, и теребила маленький, обшитый кружевом платочек.
— Бабушка может рассказать подробно, все происходило у нее на глазах, — сказала она и присела на сундук у окна.
Поджав впалый рот, старушка молчала. На ее сморщенном лице отразилась глубокая скорбь, а в сухих старческих пальцах быстрее замелькали блестящие спицы.
— Расскажите, бабушка, — настойчиво попросила Нина. — О маме должны знать все.
Миша, насупившись, еще ниже склонился над книгой.
Опустив на колени вязание, старушка утерла концом черного фартука слезы и срывающимся голосом
