Рим, папы и призраки

Но Томас Кромвель зашел чересчур далеко, чтобы прислушаться к мудрым словам. Будущий канцлер Англии общался со своим подсознанием, возвращаясь назад на годы и сливаясь с корнями. До него доносились свирепые советы саксонских предков-язычников. Даже Король-Честолюбие не мог совладать с ветрами, что дули из этих глубин и краев.

Глаза его сузились, и руки, что в будущем закроют монастыри в своей отчизне, сжимались и разжимались в бессильной ярости. «Можа и так, сказал он, ни к кому особенно не обращаясь. Аккуратный придворный язык сменился диалектом более густым и быстрым. — Только, по-моему, меня осмеивают! Похоже на то, и я сыт этим по горло!»

Англичанин извлек потайной зазубренный кинжал, который Солово заметил еще при первой встрече, и бросился на мерцавший силуэт настоятельницы. Адмирал был достаточно заинтригован: во-первых, Кромвель оказался солдатом настолько, чтобы унизить свой гнев до услужливой жесткости, во-вторых, ему было интересно проверить собственную теорию. Тут англичанин исчез из виду, словно проглоченный.

В первый раз после смерти, обнаружив интерес к этому миру, настоятельница медленно повернулась к адмиралу и торжествующе взвыла. Подобный звук едва ли удался бы ей при жизни… для смертного горла в нем было слишком много октав. А потом — на миг, должно быть, — глаза ее вспыхнули огнем.

Но, несмотря ни на что, Солово намеревался следовать собственному совету. Не желая идти за Томасом Кромвелем в потусторонние миры, он только прочнее взялся за ручки кресла, не меняя позы.

Затем весь долгий день адмирал был невольным свидетелем преследования Томаса Кромвеля по всей новой обители настоятельницы. Никто более не заходил в опустошенный сад, повинуясь резкому приказу Солово. Только Нума Дроз терпеливо обретался возле дверей, рассчитывая дождаться зова о помощи от своего работодателя. Тяжело и жутко тянулось время кровавой процедуры, однако, как выяснилось потом, лишь для отвода глаз…

Прежде чем стих звук многоголосого воя, настоятельница поторопилась исчезнуть. В нескольких ярдах вдруг открылось другое окно, и Солово увидел, как она несется по коридору — в совершенно неподобающей старой даме манере — и в конце его стоит Томас Кромвель.

Оба столкнулись в хаосе развевающегося черного повседневного платья монахини и нарядных одежд наемника. Белый как кость, но решительный Кромвель мастерски — снизу и внутрь — нанес смертельный удар под грудину. Не встречая сопротивления, нож двигался вверх, и вверх, за ним следовала вся рука Кромвеля. Без ущерба пронзив настоятельницу, он остолбенел. Тогда она расхохоталась и выколола ему правый глаз ногтем.

И снова видение померкло.

Так продолжалось все время. Еще несколько раз Кромвель пускался в драку, кинжал его безрезультатно пронзал призрак, сам же он претерпел не одно прискорбное ранение. Ну а потом — началось его бегство.

Личный рай — ад или чистилище — настоятельницы изобиловал неопределенными белыми ландшафтами. Адмирал Солово видел холмы и равнины, интерьеры комнат той же тусклой расцветки. Иногда покрытый алой кровью Кромвель искал убежище внутри здания и отдыхал, задыхаясь и припав к стене. Но вскоре срывался с места, подгоняемый пронзительным голосом настоятельницы.

В другие же моменты, казалось, по прошествии долгого времени, он улепетывал через предгорья или снежно-белые болота, спасаясь от преследующих, острых как бритва ногтей. Неземные вопли настоятельницы разносились над скучным пейзажем, вырывались из ворот, отдаваясь в ее прежнем саду. Их нес холодный ветер, теребивший серебряные волосы адмирала, прихватывавший и звуки печали, и запах отчаяния.

Во время одной из менее драматических интерлюдий Солово вспомнил, что рассказывал ему оттоманский башибузук (естественно, под пыткой). В раю, утверждал он, дозволено все запрещенное на земле: вино, мальчики, красноречивая картинка на стене. Вечное пьянство было наградой за прижизненное воздержание.

Для себя адмирал решил, что сохранит полный самоконтроль и за гробом (стоицизм — понятие абсолютное), но другие… Их эта идея могла привлекать. Так и настоятельница, прожившая в покое и мире три двадцатилетия и еще десять лет, могла наконец воспылать мщением. Конечно, ее-то хранилища подавленной агрессивности давно были переполнены. На деле Солово был чуточку разочарован, и его решение держаться поодаль от того мира только окрепло. Если все это она вытворяла, сорвавшись с поводка, какую же роль на самом деле играла добродетель в ее жизни? Воистину неприятная мысль.

Все — или же начальная стадия — завершилось ранним вечером по времени адмирала. Для бедолаги Кромвеля, должно быть, прошел не один день или даже неделя.

Заморгали, открываясь, неправильные порталы, и на покинутой городской площади, освещенной луной того мира, в котором оставался Солово, адмирал увидел, как Кромвеля загнали в угол… а потом отвел глаза, пока настоятельница сдирала кожу с вопящего солдата.

Завершив сие деяние, она завернулась в кровавую шкуру и устремилась к вечности, полной новых злобных проказ. Солово более не видел ее, разве что в снах.

Управлявшие представлением таинственные приливы сместились и затворили окна. Кромвель оказался низвергнутым на землю к ногам адмирала: обнаженный, но невредимый… и чудесным образом живой.

Менее благодарный, чем следовало бы, Кромвель, пошатываясь, поднялся на ноги и ощупал грудь и руки, явно опасаясь, что ему только кажется, что они на месте.

— Я снова целый! — выдохнул он.

— Почти, — мягко ответил Солово, — если забыть про скрещенные папские ключи, которые она вырезала на твоей заднице.

Кромвель едва не обернулся, однако к нему уже возвращались высшие чувства, подобные достоинству, и он сдержал себя.

— Я подозреваю, что это изображение может остаться, — заметил Солово, не понуждаемый к тому обстоятельствами.

Кромвель кивнул.

— Но я буду отмщен.

Солово улыбнулся.

— Каким образом? Настоятельница находится вне пределов твоей досягаемости.

Теперь уже улыбнулся Кромвель, являя большую холодность, чем когда-либо прежде. Раньше честолюбие его не имело цели, но сейчас оно обрело миссию, укрепившую и направившую его десницу до конца дней.

— Адмирал, она оставила здесь заложников, — сказал Кромвель, обнаженной рукой обводя все приорство, — все, что она любила: кирпичи и цемент, институции и культуру, весь образ жизни. Этими средствами я отомщу ей: удар за удар, рану за рану, и пусть она смотрит, не имея возможности помешать мне. Я честный человек, Солово, — в собственном понимании — и отплачу ей с процентами, попомните мои слова!

Так Солово и сделал, попутно отметив простоту и невинность цивилизации, более молодой, чем его собственная. Он твердо верил, что Кромвель исполнит обет. Еще адмирал полагал, что, хотя история уже отлита в металле, протестующие стоны тех, кого она раздавила, должны быть услышаны.

Вслух же Солово сказал:

— Но, учитывая грядущую жизнь и все ваши прегрешения, признайте, ведь настоятельница права?

Кромвель поглядел на башню приорства, умственным взором окидывая бригады разрушителей и светских наследников.

— Права, — согласился он. — Но это лишь усугубляет дело.[72]

— Он отнял у каждого из нас последнее утешение — сосиску! — Монашеская физиономия горела негодованием под лучами римского солнца. — Можете ли вы представить себе подобное!

Пробужденный отталкивающей картиной, рожденной таким заявлением, Солово заставил себя обратиться к слуху.

— Прошу прощения?

— С незапамятных времен, преосвященный адмирал, — проговорил монах жалостным голосом, — каждый брат ежедневно получает свиную сосиску с кровью. Мы, германцы, любим такие. Столь интимно потребляя сырые компоненты недавно существовавших тварей мы приближаемся к сотворенному Богом циклу существования. Но фон Стаупиц теперь лишил нас этого рациона!

— Сосиску нашу насущную даждь нам днесь? — ухмыльнулся Нума Дроз, громоздкий и нелепый в священническом облачении, словно лев в митре.

Монах не знал, с одобрением или осуждением нужно воспринимать эту шутку, и решил склониться к первому варианту.

— Именно! — согласился он. — И это еще не самое жуткое из его деяний. Представьте себе, он разбавляет водой пиво.

Глаза патера Дроза — злые, как у козла, — вспыхнули желтым огнем.

— Ну уж только не это! — сказал он. — Советую, возвращайтесь в Эрфурт и сделайте сукиному сыну «кровавого орла»!

Монах был явно встревожен хлынувшим потоком подобной «симпатии».

— О, понимаю… а что это Такое?

— Кровавый орел? — отозвался Дроз. — Эту штуку изобрели викинги, а я всегда симпатизировал их старым добрым нравам. Сперва кладешь своего мужика — бабу тоже можно — лицом вниз и режешь спину до ребер. А потом берешь за кость и выворачиваешь наружу. Ну, как орел крылья распустил, понятно? Некоторые могут так протянуть несколько часов.

Поскольку монах затруднялся с ответом, Дроз истолковал его ошеломленное — с открытым ртом — молчание как одобрение.

— Значит, понял! — заключил он. — Правда, простая штука?

— Я же предлагаю вам, — вмешался Солово, заставляя себя вновь овладеть ходом событий, — пойти и поесть. Вот флорин. Вон там обитает ремесленник, обрабатывающий мясо убитых животных. Ступайте и ешьте кровяные сосиски, пока не кончатся деньги.

— Но, адмирал, — возразил монах, — сейчас я не голоден и…

— Я настаиваю, — сказал Солово так, что и Нуме Дрозу захотелось броситься за сосиской. — И не возвращайтесь, пока не будете сыты. В противном случае я сочту, что все ваши жалобы на дурное обращение столь же пусты, как и монастырская кладовая.

Монах заглянул в глаза адмирала и узрел в них пейзаж, истерзанный и вовсе не благосклонный к нему. Он подскочил и испарился, подобно гончей.

— Итак, брат Мартин, — обратился Солово к оставшемуся монаху, — быть может, теперь вы получите возможность говорить. И что же вы скажете мне обо всем этом?

— По-моему, лучше промолчать, — отозвался рыхлый застенчивый немец.

— Простите, а вот этого не дозволено, — разом подвел итог адмирал. Его святейшество снисходит к жалобам вашего ордена на нового главного викария. Мы обязаны и занять, и просветить вас. Мы не можем ничем занять молчуна.

— Ага, именно так. — Дроз сверлил монаха своим жутким взглядом. Расскажите нам о родимых тевтонских дурачествах, о которых я так наслышан… поговорим о сосисках, рослых бабах, о том, как подшутить над жидом; словом, о том, что вам интересно.