— Это мой первый приезд в Рим, — запинаясь, произнес брат Мартин. — И я чуточку перевозбужден, к тому же устал, да, очень устал. Быть может, если я отдохну и…
— Нет, — проговорил Солово столь же решительно, как и прежде. Скажите, а что вы думаете о римлянах?
Монах обнаружил большую стойкость, чем предполагало первое впечатление. Лицо его буквально отвердело, а латынь приобрела жесткость, не характерную для языка его отечества.
— Все вы — сытые люди. Я никогда не видел, чтобы столько людей покорялись зову плоти.
Адмирал Солово опустил подбородок на руку.
— Да… Это точное определение.
— За исключением присутствующих, — добавил монах, не из страха, просто из вежливости.
— Я сожалею о подобной предвзятости, брат, — промолвил Дроз с жуткой улыбкой, которая для Солово означала, что в этот день некто обязательно пострадает где-нибудь в городе. — Но каждому дозволяется иметь собственное мнение, так я слыхал.
Адмирал заказал новую бутылку из винной лавки, и ее скорое появление сгладило неловкость. Прежде чем задать вопрос, он попробовал содержимое.
— Итак, с приходом нового главы августинцев для вашего ордена наступили трудные времена?
На деле Солово превосходно знал, что так оно и было. Иоганн фон Стаупиц — томист,[73] член недавно модного «общежитийного братства» и, самое главное, фемист — взят был специально ради этой работы. В итоге в германских учреждениях ордена недовольство бурлило на пределе открытого взрыва. Двоих красноречивых (среди подобных себе) братьев отправили, чтобы поведать Риму общие скорби… вышло так, что среди них оказался брат Мартин Лютер. Это как раз его селекционеры Феме сочли готовым для восприятия влияния Рима и общества адмирала Солово.
— Я бы сказал так, — ответил теперь Лютер. — Жизнь монаха должна быть суровой, но я нигде не слыхал, чтобы она заодно была и несчастной. И если позволите, скажу еще, что фон Стаупицу приказали угнетать нас по каким-то только ему известным причинам.
Не зная, чему удивляться — проницательности монаха или грубой работе Феме, — адмирал пододвинул к гостю бутылку.
— Надо выпить, — проговорил он самым рассудительным тоном. — Вино притупляет в человеке все, что ощущает скуку и боль, оно открывает для радости наше внутреннее «я».
— Жизнь — дерьмо, пей и забудь, — добавил патер Дроз, пододвигая емкость еще ближе, так что она уже грозила упасть на колени Лютера.
Как ни странно, монах оценил последние слова и был ими убежден. Поглотив вино мощным содроганием глотки, он облизнулся и тыльной стороной пухлой руки стер влагу с губ.
Солово испытал одновременно и облегчение, и отвращение. Даже пираты, которых ему случалось знавать, не потребляли оглушающую рассудок жидкость столь недостойным образом. Вино, как считал адмирал, было могучим оружием против человека, потребляющего сей напиток как пиво. Теперь бастионы, защищающие рассудок монаха, взломаны и он открыт для восприятия новых идей и ощущений.
— Ну хорошо, — проговорил Солово, собирая перчатки и письменный прибор. — Пока ваш коллега принимает блаженную смерть от тысячи сосисок, мы можем отсутствовать. Чем бы вы хотели заняться?
Лютер огляделся, символически впивая могущественный город, некогда дом императора, а теперь ось веры. Первый натиск алкоголя открывал беспредельные возможности.
— Мне бы хотелось, — сказал он, — сходить в… церковь.
Так на глазах адмирала приличия одержали временную победу, воспользовавшись недолгим замешательством. Это ничего не значило. Учтены были и подобные оказии…
Для того чтобы Нуму Дроза одеть как подобает священнику, потребовались уйма денег и обещание дополнительных милостей. Мало того, что он был невысокого мнения о ткани, так еще и не хотел расставаться со своими радужными шелками и пышными шляпами.
Адмирал Солово наконец выиграл сражение, однако сопротивление было отчаянным. Среди знакомых адмирала не было клириков ростом в шесть футов и восемь дюймов, и поэтому ему пришлось заказывать подобное облачение втайне, что привело к дополнительным расходам. Но все эти сложности казались сущим пустяком по сравнению с тем, что требовалось, дабы заставить наемника вести себя хотя бы в приблизительном соответствии с образом.
Однако новое дело все больше привлекало Дроза, начинавшего получать удовольствие от пантомимы. Прослушав мессу в церкви Кающейся св. Марии Египетской, он сидел с Лютером и адмиралом возле заведения неаполитанского булочника и трактирщика, наслаждаясь дневной пиццей[74] и приглядывая за бурной жизнью соседнего Борделлетто.
— Я
— Далась тебе эта самая «кафоличность», — заметил Лютер.
— Ну, знаешь ли, в церкви в ладоши не хлопают, — ответил швейцарец, давая Солово возможность поразмыслить над своей внутренней сутью. Смотри. Все это напомнило мне одну беседу с пленными янычарами. Клянусь: половина их отреклась от ислама не сходя с места!
— А другая половина? — поинтересовался Лютер.
— О, этих мы, дружище, насадили на колья! — Дроз вдруг вспомнил, кого он должен изображать. — Это я про то, как они поступают с нами… к тому же все они отступники.
— Янычар, — пояснил Солово, обращаясь к монаху и рассчитывая, что маленькая интерлюдия пойдет тому впрок, — набирают из христианских детей; этим налогом облагаются все территории, покоренные оттоманами. Воспитанные как фанатичные мусульмане, они служат в гвардии султана.
— Я слыхал о них, — ответил Лютер, — но сомневаюсь, можно ли здесь говорить об отступничестве. Вступать на путь к спасению следует лишь в зрелые годы.
— Неужели? — невинно осведомился Дроз. — Ну раз ты так утверждаешь.
Монах обнаружил некоторое замешательство, однако же дал ему пройти. Его явно больше волновала близость церкви, которую они только что посетили, к кварталу мигающих красных фонарей. Адмирал отметил, куда был обращен его пылающий взгляд.
— Вас что-то смущает? — спросил он.
— Не знаю, — ответил монах, морща чело. — Видите ли вы то, что вижу я?
Солово и Нума Дроз послушно повернулись, но ничего неподобающего не увидели. Лютер повернулся к ним в некотором возбуждении — не совсем невинного происхождения, по мнению адмирала.
— Я только что видел мужчин, открыто совокупляющихся с женщинами легкого поведения, — возмутился монах. — Поглядите! Вот они. Их следует выпороть!
— Ну, — добродушно заметил Дроз, — это сделать несложно, хотя и будет кое-чего стоить!
— Нет, нет и нет! — сказал монах. — Я имею в виду это открытое… общение, и еще возле церкви. Только подумайте, все это рядом с домом Господним, где горят лампады перед телом Христовым. Как они смеют творить подобные пакости!
— Этим путем и вы попали сюда! — произнес невозмутимый Солово.
— Вы хотите сказать, что моя мать… — взревел Лютер, вскакивая на ноги.
— Мое замечание касалось лишь механики этого акта, а не ваших предков. Вы слишком нетерпимы к требованиям человеческой природы в городе, где достопочтенные люди стремятся жениться попозже.
— Я смертельно поражен вашими словами, — ответил Лютер, сотрясаясь от негодования, и снова сел.
— Похоже, у меня необычайные способности к этому, — заявил адмирал.
— Итак, вы
— Нет, — проговорил Солово раздражительным тоном, давая понять, что не желает присоединиться к подобной волне эмоций. — Я не допускаю того, что вы думаете, однако и в противном случае было бы немного позора. Дело всего лишь в том, что в своих вкусах я более сдержан.
— И целеустремлен, — добавил откровенный Нума.
— Я имел в виду, — продолжал адмирал, — одну из своих первых обязанностей на службе его святейшества, когда мне пришлось составлять «общественный реестр». В частности, для этого следовало пересчитать всех шлюх, занимающихся в Риме своим ремеслом; однако по лени своей я сдался, когда семь тысяч охотно назвались этим именем. И это — прошу отметить — в городе, где обитает пятьдесят-шестьдесят тысяч душ. В конце концов, опасаясь оскандалить как его святейшество, так и потомство, я указал в отчете лишь примерно четырнадцать сотен истинных профессионалок. Из этого числа примерно пять сотен составляли чужеземки, для того и привезенные в город. И поскольку было ясно, что ни одна из сих «несчастных» не умирает с голоду, следовало признать, что клиентуры у них хватает. Ну а раз так, грех, столь универсально распространенный, можно и не считать таковым.
Прежде чем Лютер успел указать, что убийство и кражи практикуются не с меньшим размахом (но это их вовсе не оправдывает), адмирал дал знак Нуме Дрозу приступить к своей роли. Отточенное взаимодействие поймало монаха врасплох.
— В любом случае, — начал Дроз-проповедник, — я слыхал такую теорию. Целью полового акта является размножение, правильно?
— Да, — с опаской согласился Лютер. — Так учит Церковь, основываясь на естественном законе.
— Итак, половой акт рождает плод, и всякое оплодотворение сексуально. Тогда выходит, — торжествующе промолвил Дроз, радуясь, что запомнил все как надо, — что всякий акт, исключающий зачатие, не является сексуальным. Если ты прибегаешь к предосторожностям или к методике, которую предлагают наиболее бойкие дамочки, тут никаких детей быть не может, а потому этот акт не половой, а стало быть, и не греховный. Понял?
— Э… — ответил Лютер, жутко хмурясь. Солово видел, что монах ох как хотел принять этот радикально пересмотренный естественный закон, но упрямая честность снова и снова возвращала его к дефектам предлагаемого варианта. Однако скоро он сумеет провести через одну из этих дыр запряженную четверкой колесницу. Поэтому адмирал уже подготовил для монаха некоторые предложения, когда — и если — он выберется наружу. Солово не намеревался расходовать впустую результаты скучных часов, потраченных на натаскивание Нумы Дроза к первому в его жизни абстрактному поручению.
К счастью, в тот самый момент, когда все находилось в состоянии равновесия, сказалось влияние истолченных грибов, тайно подмешанных в выпитое Лютером вино. Адмирал просто хотел, чтобы монах держался посвободнее и приветливее, а для того, кто провел два десятилетия в обществе Борджиа, добраться до питья доктора Лютера не представило труда. Шедшая мимо путана привлекла внимание монаха не имеющими предела ногами в золотых чулках; деяние сие было повторено ею трижды… и мир переменился.
Лютер новыми глазами глядел на Солово и Дроза, свежий живой огонек оживлял его узкие глаза.
— Я понимаю вас, — медленно проговорил он. — Никогда не думал об этом подобным образом. Значит, вы
